Потом он вспомнил о том, какой ценой заполучил то, что «изблевал из уст своих», и вернулся к месту убийства. Он надеялся, что нищий ожил и ушел. Он очень просил об этом Бога. Но когда Георгий нашел смятые васильки и капли крови на них, то рядом же обнаружил и тело. Оно не переменило позы — так и лежало, раскинув руки и глупо глядя в небо.
Георгий тоненько закричал и бросился бежать. И по дороге понял: ничего этого не было. Никакого нищего, никакого удара по голове, никакой сумки с корками и огрызками мясных костей. Все это — марево, обман нечистых духов. Он ведь по-прежнему голоден, не так ли?
И постепенно Георгий успокоился. С тех пор ему случалось встречаться с людьми не по-хорошему; бывали и драки; наверное, кое-кто после этих драк так и не приходил в себя. Но то первое убийство ушло из памяти без следа, как представлялось Георгию.
И вот оно вернулось. «А если покаяться? — мутно подумал Георгий. — Тогда оно сотрется, и его больше не будет… Может быть, и Милагроса перестанет иметь надо мной такую власть, если я избавлюсь от этого греха.»
Однако он тут же вспомнил о множестве других прегрешений, которые у него были. Он не мог их перечислить, потому что попросту не знал их поименно; он просто отдавал себе отчет в том, что Милагроса всегда отыщет какой-нибудь забытый грех и вцепится в него. Для того, чтобы не подпасть под ее влияние, нужно быть совершенно святым.
Это так ужаснуло Георгия, что он опрометью убежал вон из церкви. Ему совершенно не хотелось становиться святым. И только оказавшись далеко от храма, где бубнили и гнусавили какие-то непонятные слова, которых «трепещут бесы», по уверению церковников, Георгий немного успокоился.
И тут он увидел идущую впереди Соледад. Она спокойно мела подолом улицу и о чем-то размышляла, по обыкновению лениво поглядывая по сторонам. Притяжение этой женщины было настолько сильным, что Георгий нарочно ускорил шаги, чтобы догнать ее.
Она как будто почуяла его — остановилась, обернулась, раздвинула губы в улыбке.
— Он здесь, — сказала она.
— Кто? — не понял Георгий.
Странно, тягуче выговаривая слова и произнося звуки в нос — куда более насморочно, чем это делали местные жители, — Соледад повторила:
— Он здесь.
И добавила, улыбаясь почти радостно:
— Мой враг!
Одновременно с тем она протянула руку и коснулась шали, узлом завязанной у нее на груди. Георгий не понял, что именно она сделала, но в тот же миг у него перед глазами заколыхалась смуглая упругая женская грудь. Он ощутил непреодолимое желание уткнуться лицом в нее, ощутить прикосновение горячей и гладкой кожи, закрыть глаза и провалиться в инобытие, которое сулили ему желтоватые глаза Соледад.
Георгий моргнул. Наваждение рассеялось. Женщина стояла на улице, полностью одетая, и губы ее чуть шевелились в улыбке.
— Идем, — сказала она.
И он потащился за ней, покорно, как пес, которому показали кость.
Они добрались до трактира, где Киссельгаузен снимал комнаты, и Соледад, ни на мгновение не останавливаясь, прошла к себе. Дверь она не стала закрывать, и Георгий, прильнув всем телом к щели, смотрел, как она раздевается. Она, разумеется, знала о том, что он подглядывает. Но это ее совершенно не смущало. Напротив — казалось, она нарочно облегчает ему задачу.
Она распутала узел шали, затем сдернула темную юбку и осталась в рубашке, которая едва прикрывала ей колени. Георгий судорожно вздохнул. Жар охватил его, у него лязгнули зубы, и он поднес руку ко рту, чтобы не вскрикнуть.
Соледад повернулась к двери спиной, чтобы он увидел ложбинку у нее между лопаток. Спущенный ворот рубашки приоткрывал эту сладостную ямочку, по которой — к восторженному ужасу соглядатая — протянулась блестящая полоска пота.
Георгий застонал.
Соледад обернулась и посмотрела с улыбкой в сторону двери.
— Входи, — пригласила она.
Это случалось и прежде, и всякий раз Георгий не мог противиться. Он вбежал в комнату, простирая руки к Соледад, и она, гортанно засмеявшись, обхватила его за шею и повалила на себя.
У них не оставалось времени для игр или ласки; рыча и вскрикивая, Георгий набросился на Соледад. Ее естество обжигало его, точно кипятком. Он смотрел одним глазом на ее пульсирующее в темноте горло, такое нежное, и мечтал сдавить его пальцами, оставить синяки на нежной коже.
Мягкая грудь женщины, раздавленная грудью мужчины, пружинила при каждом натиске, и Георгий ощущал твердые соски Соледад, которые норовили его уколоть. Это тоже было странно.
А затем всегда происходило одно и то же. Георгий оказывался в пустоте — в черной, пылающей пустоте. Он погружался в эту пустоту все глубже и глубже, вокруг постепенно начинали извиваться длинные золотистые искры. Они пролетали мимо, еле слышно и вместе с тем пронзительно смеясь.
От этих звуков все тело содрогалось в мучительной истоме. Георгий падал в бесконечность и различал на дне этой бесконечности ждущее лицо. Багровое огромное лицо с жадно раскрытым ртом, с распахнутыми ненасытными глазами. Вся кожа с этого лица была как будто бы содрана, и кое-где черно запеклась кровь, а у виска вздувались гнойники.
Оторвать взгляд от запрокинутого вверх из пропасти лица было невозможно. Где-то очень далеко смеялась Соледад, Георгий различал ее голос как сквозь подушку — как будто их разделяло огромное расстояние.
Сокрушительная боль пронзала сердце, и тотчас приходило почти невыносимое наслаждение. Лицо внизу взрывалось, разлеталось на миллиарды брызг, каждая из которых достигала кожи и кусала ее.
После этого все исчезало.
Георгий приходил в себя по полчаса и более. Он лежал на постели, медленно переводя дыхание и слушая, как постепенно смолкает бешеное биение его сердца, а кровь перестает ударять в виски. Соледад расхаживала по комнате, перекладывала какие-то вещи. Ее рубашка, промокшая от пота, липла к телу, но женщина не спешила снимать ее и переодеваться в сухое. Чем-то она вечно была занята. Слишком занята, чтобы оборачиваться и смотреть не Георгия.
А тот не отрывал от нее глаз. В обычное время, если Соледад не было рядом, он понимал, кого видит на дне пропасти — кого она показывает ему раз за разом, все ближе и ближе. Но в те мгновения, когда Соледад находилась на расстоянии вытянутой руки, Георгию было безразличны все эти жуткие видения. Он знал одно: без Соледад Милагросы он зачахнет от тоски и умрет. И еще он догадывался о том, что она убьет его в любом случае, но это как раз было ему безразлично.
* * *
Дитрих Киссельгаузен считал своей родиной город Страсбург, хотя подолгу там никогда не жил: большую часть времени он проводил на колесах, разъезжая по всем городам Европы. Перед тем, как оказаться в Новгороде, он довольно долгое время провел при дворе испанского короля, куда его пригласили нарочно — развлекать наследника престола.
