Телефон молчал.
Ну, то есть не совсем. Дважды звонил стилист Милены, один раз – психоаналитик, но она сбрасывала, чтобы не занимать линию пустопорожними разговорами. И нет, это не значит, что она ждала звонка от Макса, подлеца и подонка, неудачника и негодяя. Милена в который взглянула на экран мобильника – аккумулятор не разрядился и связь есть.
По телевизору показывали пресс-конференцию. Президент говорил что-то о ядерном оружии и Ближнем Востоке. Милена переключила на другой канал – на ситком о семейке веселых идиотов. Толстый мужик на экране то хлестал пиво прямо из бутылки, то фанател за любимую команду, то чесался в паху. В кульминационные моменты он делал все это одновременно. Смотреть на него и остальных персонажей без смеха за кадром было попросту невозможно и противно. Но не на гаранта же пялиться? Милена давно заметила: от одного лишь слова «политика» у нее начинается мигрень.
– Сынок, может, тебе бутерброд сделать? С колбаской?
Бутерброды были вершиной кулинарного мастерства Милены. Как-то так по жизни сложилось, что учиться варить луковые супчики и жарить котлетки по-киевски ей было негде. Сначала колония для малолеток, потом приемные родители и Чернобыль… И после помотало конкретно, пока она вместе с Максом скрывалась от ментов, СБУ и прочих, жаждавших крови особо опасных преступников-бунтовщиков. Наконец Патрик немного подрос и… Само собой получилось, что у них в семье именно он отвечал за борщи и отбивные. У него к готовке талант лет с десяти прорезался. Ему нравилось шинковать, шкварить и парить. Рисовать он не умел, а вот у плиты мог часами простаивать.
– Какой еще бутерброд, мам? – Патрик сделал удивленные голубые глаза. – Это ж вредно – всухомятку. Хочешь, я сейчас тебе…
– Почему это вредно? Разве я могу собственному сыну… – Милене нужно было чем-то занять себя. Высматривать по телевизору особые, как сказал Макс, новости она уже не могла, ее тошнило уже от дикторов, терактов, луж крови и последних сводок с мировых театров военных действий. Но это не повод пичкать Патрика бог знает чем. – Ладно, сынок, я сама себе…
Она вдруг отчетливо – до рези в глазах – вспомнила ту ночь, когда вместе с Краем заночевала на полустанке посреди бескрайних украинских полей.
Таких ночей было много.
Но та оказалась особенной. Ведь ближе к утру на запах дыма от костра, у которого они, прижавшись друг к другу, грелись, пришел мальчик с яркими голубыми глазами. Он был такой голодный, что едва не отгрыз Максу палец, когда тот, смеясь, протянул ребенку кусок хлеба.
Как же тогда Милена испугалась за Макса! Кровь плеснула фонтаном, пятная рубиновым серый после оттепели снег. Шрам остался, не зарос… Но еще больше она испугалась за мальчишку. Край ведь мог его пристрелить или еще что сделать. Прогнать, к примеру…
Поначалу она решила, что ребенок немой. Он ведь не говорил, как его зовут, – просто, урча, ел хлеб, тушенку, вообще все, что ему давали. Тогда Край почему-то назвал его Патриком. Дурацкое имя, но оно как-то сразу прилипло к ребенку, стало настоящим…
За Миленой и Краем, наступая на пятки, гнались спецслужбы и вояки, соревнуясь за право повесить над камином их головы. И та ночь, а потом утро были просто волшебными – никто в них не стрелял, никто не пытался сшибить их с дороги разогнанным да полтораста кэмэ в час джипом, никто не травил их в придорожных забегаловках… Было так мирно и так хорошо, что они, завороженные рассветными лучами, вспыхнувшими золотом в волосах Патрика, взяли его с собой. Это даже не обсуждалось. Мальчик, совсем малыш, крепко-крепко вцепился своей крохотной ручонкой в перебинтованный палец Края и доверчиво потопал с новыми родителями в неизвестность…
Именно тогда травля прекратилась.
Нет, Милену и Макса не перестали искать, но азарт охотников как-то сразу пошел на убыль. Понимая, что это глупо, Милена верила, что их оставили в покое из-за Патрика. Ребенок стал искуплением для мужчины и женщины, натворивших в жизни столько зла, что ад – слишком приятное для них место.
Милена нежно улыбнулась, глядя на Патрика.
Он вырос, возмужал, вон плечи какие широкие, а лицо все такое же детское, наивное… Узнав, что у нее и Края не может быть детей, она – да и Макс тоже – не горевала ни секунды, ведь у нее – у них! – уже был сын.
Она подошла к холодильнику, достала кусок ветчины. Вроде вполне: без плесени и пахнет не противно. В молодости чего только ни приходилось жрать, голод ведь не тетка, так что в плане еды Милене легко угодить. Лишь когда Макс рядом, она корчит из себя фифу, привыкшую даже семечки щелкать с золота, сплевывая шелуху на платину. Она вытащила из хлебницы батон – не очень-то свежий. Точнее – черствый донельзя: им гвозди в бетон заколачивать можно. Но другого нет. Милена взяла нож. Хороший нож, острый, бумагу можно резать.
Завибрировал телефон.
Она вздрогнула. Нож выскользнул из руки и воткнулся в линолеум – в миллиметре от большого пальца ноги. «Я водяной, я водяной, никто не водится со мной![18]» – прозвучало из динамика корейской трубки. Этот рингтон Милена установила на бывшего супруга много лет назад, потому что Патрику нравилась песенка из мультика.
В глотке заклокотал целый список претензий, норовя прозвучать раньше, чем Край хоть слово скажет в оправдание. Из-за этого неудачника она едва не испортила себе педикюр.
Вот только сорвать на Крае злость не получилось.
Потому что голос в трубке был не его. Да и вообще разговор – точнее монолог звонившего – получился коротким. Отбой связи. Милена уставилась на сенсорный экран, будто на нем вот-вот появится надпись «Это розыгрыш, детка, все в порядке». Экран мертвенно потемнел, точно его засыпали землей, закопали сорок дней тому назад.
– Мама, что случилось? – встревожился Патрик.
Рука ее, ставшая вдруг непослушной, деревянной, в придачу к ножу выронила телефон.
Коснувшись ладонью лица, Милена беззвучно открыла рот, закрыла, потом вновь… Как рыба, выброшенная на берег. Все, с сегодняшнего дня она карпов на рынке не покупает.
– Мама, не молчи!
– Край… Твой отец… С ним случилась беда.
Патрик ее расспрашивал, но она была слишком испугана и расстроена, чтобы обсуждать с ним услышанное.
Тогда он замолчал.
В квартире стало тихо-тихо, далекий грохот автоматных очередей за окном не в счет, это детишки развлекаются. Лицо сына превратилось в неподвижную маску: губы сжаты, глаза чуть прищурены, не моргают. Куда подевалась его обычная детская наивность? На миг Милене показалось, что рядом с ней вовсе не Патрик, не мальчишка-подросток, но существо, вобравшее в себя тысячелетний тяжкий опыт и мудрость, которую Милене никогда не познать.
