Ганзель упал на пол, но боли не почувствовал. Снизу господин Карраб Варрава и подавно выглядел великаном.
- Я решил поступить проще. Отдам я вас с госпожой Греттель какому-нибудь заинтересованному лицу. Вы ведь квартероны, чистенькие, как для Вальтербурга, наверняка кому-то сгодитесь. А уж для чего – не моего ума дело. Я – честный делец, в чужие дела не лезу. За то меня и ценят, верно?
Карраб Варрава склонился над ним, так, что кольца черной бороды непременно защекотали бы Ганзелю шею, если бы его тело не потеряло окончательно чувствительность. Директор театра улыбался, широко и искренне, в своей манере.
- Так что, полагаю, милый Ганзель, наш с тобою договор выполнен и закрыт. Без возможности дальнейшего продления. Но все равно, я благодарен тебе. С тобой всегда было приятно иметь дело. Как жаль, что зрители моего театра не увидят твоей улыбки…
Карраб Варрава дернул за шелковый шнур.
- Мистер Дэйрман, наш гость уже появился?
- Сын Карла? Минуту назад, господин Варрава. Пригласить его в кабинет?
- Да, пригласите, мистер Дэйрман. Я обещал ему пару гостинцев, пришло время их забрать.
Ганзель из последних сил повернул голову, чтоб разглядеть дверь кабинета, хоть в этом и не было никакого смысла. Его сознание медленно гасло, подобное вертящемуся на поверхности пруда цветочному лепестку. Еще секунда, и он начнет тонуть.
Пол вдруг стал ритмично сотрясаться. Удивительно, как он почувствовал это своим полумертвым телом, да еще и сквозь ковер. Что-то большое шагало в его сторону. Настолько большое, что емкость с пиявками звенела не переставая, а на поверхности воды появились буруны. Что-то большое и, понял Ганзель с затихающим ужасом, разумное. Что-то, что шло за ним. И что резко отворило дверь кабинета, так, что хрустнули сорванные со своих мест бронзовые петли. И тогда Что-то удовлетворенно заворчало, замерев на пороге. Ганзель попытался сместить голову еще на полпальца. И увидел.
Удивительно было, как это существо сумело протиснуться в дверной проем – в нем было не меньше трех с половиной метров. И оно было столь тучно и огромно, что даже господин директор театра по сравнению с ним мог бы показаться лишь упитанным карапузом. Не человек, а наполненный колышущимся жиром бурдюк, по чьей-то странной прихоти облаченный в неимоверно грязный и потасканный комбинезон. На бурдюке этом была нахлобучена голова, сама по себе не меньше того чана, где мистер Дэйрман разводил своих пиявок. Поросшая грязно-ржавым рыжим волосом, с отвисающими жирными складками многочисленных подбородков, с маленькими глазками, спрятавшимися в сальной коже, она бессмысленно шевелила челюстью и поглядывала на распростертые тела.
- Приветствую вас, сын Карла! – Варрава расщедрился на самую доброжелательную свою улыбку, - Как долетели? Все в порядке?
Огромный толстяк склонил голову и что-то пробормотал, с его пухлых губ звуки летели вперемешку со слюной. Взгляд его был мутен, как захватанное пальцами оконное стекло, почти потерявшее прозрачность. Мутен, тягуч и тяжел.
Ганзель чувствовал, что теряет сознание. Подобно крохотному шарику на наклонной плоскости, он соскальзывал, не в силах ни за что зацепиться. И взгляд его выхватывал из темнеющей на глазах картины отдельные, не связанные между собой, детали. Исполинское брюхо рыжего толстяка. Гудящие лопасти пропеллера, виднеющиеся из-за его спины и сбрасывающие обороты.
«Лопасти, - сознание отстучало это словно телеграфным ключом – на телеграмме, лишенной получателя, - Пропеллер в спине. Толстяк. Сын Карла. Неужели он летает?»
- Вот ваши, - директор театра любезно указал толстяку, сыну Карла, на лежащие тела, - Честно говоря, вы немного припозднились. Мне пришлось развлекать эту парочку беседами. Неаккуратно с вашей стороны, сын Карла.
Ганзель думал, что толстяк опять исторгнет из себя мешанину звуков и слюны, но тот вдруг неожиданно четко произнес, немного гнусавым и низким голосом:
- Сохраняйте спокойствие. Дело обыденное.
Он подхватил безвольное тело Греттель так, точно оно весило не больше носового платка, и закинул на свое плечо, прямо на измазанный смазкой и жиром комбинезон. Потом повернулся и протянул свои лоснящиеся пальцы к Ганзелю.
Ганзель, хоть и знал, что не почувствует этого прикосновения, понадеялся, что сознание покинет его прежде, чем он окажется уложенным, подобно заплечному мешку.
Ему повезло – впервые за последние три дня. Но удовлетворения от этого он ощутить уже не успел.
* * *
Очнулся он от того, что по лицу хлестал ветер. В иной ситуации это было бы даже приятно: в Вальтербург редко забредали ветра, оттого воздух в нем всегда был душным, липким, как на чадящей фабрике. Но нынешний ветер не освежал, напротив, заставлял задыхаться. Ганзель открыл глаза, еще не понимая, что его окружает. И бьющий в лицо ветер задавил крик, не позволил ему вырваться из горла.
Под ним неслись городские крыши, целые россыпи расчерченных черепичных и соломенных прямоугольников с короткими и кривыми, как мандибулы, выступами печных труб. Ганзель видел Вальтербург во многих видах, иногда достаточно неприятных, но с такой стороны наблюдать за городом ему еще не приходилось. Словно кто-то превратил привычный город в головоломку из ломанных, незнакомых фигур. И теперь этот город летел под ним.
«Нет, - мгновенно понял Ганзель, задохнувшись от неожиданности, - Это я лечу…»
Руки сами впились в то, что оказалось ближе всего, обычный человеческий рефлекс. И нащупали что-то вроде плотного бурдюка, обтянутого грубой тканью. Это было плечо сына Карла, на котором висел сам Ганзель, небрежно перекинутый подобно мешку. От сына Карла отвратительно разило, возможно, именно из-за этого нестерпимого запаха Ганзель и пришел в себя.
Кажется, это было сочетание пота и машинной смазки, но сочетание столь разительное, что у Ганзеля, несмотря на постоянный приток свежего воздуха, помутилось в голове. Так могла бы пахнуть головка сыра, спрятанная заботливой мышью под половицу и пролежавшая там полгода. Однако Ганзель благоразумно не сделал ни малейшей попытки отпрянуть от плеча сына Карла. Прямо над его ухом зло стрекотали лопасти несущего винта, которые он не видел, но которые, без сомнения, легко превратили бы его в мелкую стружку, рассеянную над городом, стоило только оказаться в радиусе их работы.
Сперва Ганзель решил, что к спине толстяка приторочен авиационный двигатель с винтом, но быстро убедился, что это не так. Ось винта уходила прямо между лопаток сына Карла, точно копье, вбитое глубоко в тело сильнейшим ударом. Это настолько удивило Ганзеля, что он на несколько минут даже не смотрел на проносящиеся под ними крыши.
