Места в нише хватило как раз для нас обоих. Темнело быстро, так всегда бывает в горах — и я сам не заметил, как уснул. Разбудил — то есть я полагал, что разбудил, меня — свет, исходящий из центра озера, и гул. Я сел и огляделся. Была ночь; в небе мерцали звезды. Бенба тоже не спал; он сидел, сложив особым образом пальцы, и тянул мантру. Это был странный, почти механический звук — чуть дребезжащее гудение, причем одновременно на два тона. Я не подозревал, что человеческое горло способно на такое! Звук этот каким-то образом взаимодействовал с окружающим; и вот над водой поднялся и повис Знак. Он вращался — по нескольким осям одновременно; менял свою структуру, то многократно усложняясь, то вновь возвращаясь к самой простой своей форме. Бенба замолк и обернулся ко мне. «Ну вот я и вытащил его оттуда, где хранил, — заявил он. — А из моего сна ты вытащишь его сам, поскольку он станет частью тебя. Ты готов? Тогда сними повязку». Я исполнил требуемое, ошалело соображая, с чего бы это вдруг мой спутник заговорил на славянском. Ночной ветерок приятно охладил нежную кожицу, затянувшую рану. Бенба хлопнул в ладоши; и от этого звука тело его вдруг осветилось изнутри, полыхнуло огнем — и тут же рассыпалось быстро гаснущими угольками! В тот же миг Знак обрушился в воду, подняв фонтаны брызг, как будто он был отлит из свинца. Одновременно я почувствовал жуткую резь в глазнице. Кажется, я заорал — не столько от боли, сколько от понимания: это горное озеро и было моим глазом! Только не спрашивай, как такое возможно; я не смогу ответить… Знак дошел до самого дна; но тяжесть его была такова, что он продолжал опускаться все глубже и глубже, утягивая за собой берега, окрестные скалы, а потом и ночное небо — и вот оно схлопнулось надо мной, и мир погрузился во тьму.
Наверное, я потерял сознание — если только его можно потерять во сне. Во всяком случае, был некий промежуток безвременья — а потом я проснулся, на этот раз по-настоящему. Занималось утро. Я обернулся к Бенба — но на его месте осталась лишь горстка невесомого сероватого пепла. Когда разум сталкивается с такими вещами — он пасует; и человек невольно ищет поддержки в простых и привычных действиях. Я вошел в воду и умылся. Повязка куда-то пропала, я поискал ее, но не нашел. В пустой глазнице теперь ощущалось тепло. Поскольку оно было скорее приятным, я не придал этому значения. Надо было уходить. Я одолел склон горы и побрел прочь, совершенно не представляя, куда меня несут ноги.
Ты когда-нибудь наблюдала за движением часовой стрелки? Помнишь это странное чувство — отследить ее перемещение невозможно, но стоит на какое-то время отвлечься, как застаешь ее немного в другом положении? То же самое происходило со мной. Ближе к полудню я с удивлением обнаружил, что знаю, куда иду; а через некоторое время понял зачем. Нет, не просто понял — я увидел! Увидел своим незрячим доселе глазом. О, это было забавно. И страшно до судорог одновременно: человеческий разум не слишком-то приспособлен для восприятия таких вещей. Я видел возможности; пересекающиеся судьбы и варианты развития событий. Не могу описать, на что это похоже: все равно как объяснять слепому от рождения, что такое красный цвет.
Они встретились мне поздним вечером, после захода солнца — около дюжины вооруженных мужчин, расположившихся возле большого костра. Это были разбойники — быть может, те самые, что напали на нашу экспедицию. Страха я не чувствовал совсем — только любопытство. Мысль о том, что в диких азиатских землях одинокий путник — сам по себе товар, который можно с выгодой для себя продать, даже не приходила мне в голову. Почему-то, без всяких на то причин, мне казалось, что я много сильнее их всех. При виде незнакомца разбойники оживились. Некоторые встали и неторопливо, вразвалочку, двинулись мне навстречу, поглаживая рукояти пистолетов и сабель. Один, высокий и толстый, подошел вплотную. Я видел, как изменяется выражение его плоской, похожей на блин физиономии: сальная улыбка таяла, уступая место недоумению, а затем страху. Я не знал, как выглядит мое лицо и особенно — новообретенный глаз; впрочем, немного позже я сделал выводы и соорудил повязку. Реакция же здоровяка была довольно показательной: завопив «Шайтан!» — он выхватил саблю из ножен и замахнулся.
Тогда я совершил… нечто. Позднее я назвал это «проекция Знака» — наиболее точный из всех возможных терминов. Он вышел из моего глаза и завис в воздухе над разбойным становищем, пронзая все сущее жутким изумрудным сиянием. Мой несостоявшийся убийца так и замер в двух шагах с занесенным над головой клинком. К сожалению, я не представлял, что мне делать дальше: пользоваться сверхъестественными способностями я еще не умел. Поддерживать Знак в активном состоянии было сложно: это требовало значительных усилий. К счастью, ситуация разрешилась сама собой. Сабля выпала из руки толстого разбойника и воткнулась в землю, сам же он повалился на спину, словно бревно, — и остался недвижим. Проекция тяготила меня все больше; это было странное, доселе неведомое чувство — нечто среднее между усталостью физической и умственной. Наконец я не выдержал и моргнул; в тот же миг зеленый пламень угас. Кругом царила абсолютная тишина. Разбойники, все до единого, пали на колени, уткнувшись лицами в землю и демонстрируя склону ближайшей горы зады в разнообразной потертости штанах. Я нагнулся и пощупал пульс у покусившегося на меня. Толстяк был мертв, как полено; должно быть, с ним случился разрыв сердца от страха.
Двумя неделями позже я добрался до земель, отмеченных влиянием цивилизации. У меня была пара лошадей — заводная и под седлом, а также некоторое количество денег, полагаю, вдвойне неправедных — взятых у разбойничков… Ну, минус на минус в математике дает плюс, верно? Так что я не очень переживал по поводу их происхождения. К тому же разбойники с радостью пожертвовали бы последней рубахой, лишь бы избавиться от страшного гостя. Итак, передо мною лежал весь мир. Самым логичным было бы вернуться домой, в Петербург — но… Господина Осокина более не существовало — хотя сам он только начал догадываться об этом. Знание прорастало во мне, словно плесень на корке хлеба — тоненькими, незаметными ниточками… Иногда я просыпался среди ночи в холодном поту или хохоча во все горло от счастья; случайные попутчики, должно быть, считали меня одержимым — но мне было все равно. Я чувствовал себя богом во младенчестве, ребенком, с радостной улыбкой зажигающим на небосводе новые сверкающие точки. Нет, я не демонстрировал свои умения — хотя временами воздержание становилось просто невыносимым; но жадно постигал каждую крупицу открывшейся мне истины. Я жаждал еще и еще, словно запойный пьяница; и вот настал миг, когда чаша показала дно. Но это меня не смутило. К тому времени я уже знал: сила Знака — лишь малая часть того, что дремлет где-то на западе. И все яснее становилась моя собственная роль в этой великой мистерии.
Я отбросил прошлую жизнь, как змея избавляется от старой шкуры. Таким образом родился Озорник — можешь смеяться, но это прозвище отражает мою суть вернее любого из возможных имен. Озорство как стиль жизни и способ познания — почему бы нет? В один прекрасный день я пересек границу Империи. Поезд мчал меня в Гейдельберг: именно там, в одном из старейших научных центров Европы, я решил начать свои изыскания.
* * *
Узнав о прибытии француза, Мюррей был наполовину готов к тому, что его и впрямь поднимут среди ночи, но мальчишка-посыльный от Фальконе так и не появился. Джек без помех завершил утренний туалет, проглотил скудный холостяцкий завтрак — яйцо, сваренное в мешочек, и тост с джемом, сопроводил все это чашкой чая и отправился в редакцию. За работой время пролетело незаметно: бросив взгляд в окно, журналист с некоторым удивлением отметил, что уже вечереет.
Погода выдалась на редкость скверной. Из низких туч сеялся мокрый снег, превращаясь в слякоть, кажется, прямо на лету; уборщики просто не успевали справиться с грязью, и молодой человек пожалел, что пренебрег утром гамашами. Он оглянулся в поисках кеба, но, как на грех, ни одного свободного экипажа поблизости не было. Раздраженно пожав плечами, Джек зашагал было прочь, но в этот момент с противоположного тротуара его окликнули. Мюррей узнал Томаса Финкелстайна, нотариуса, которого встречал несколько раз на традиционных банкетах братства.
— А, Том, здравствуйте! — поприветствовал его журналист, досадуя про себя на эту встречу: Финкелстайн отличался редкостным занудством.
Робкая надежда на занятость нотариуса тут же растаяла: пухленький человечек, возбужденно размахивая тростью, пересек улицу.
— Господи, Джек, как я рад вас видеть! Послушайте, вы мне просто не поверите, но я откопал такое…
— Ради бога, Томми, только не на улице! — перебил его журналист. — Давайте зайдем куда-нибудь, что ли… — Мюррей огляделся. — Да вот хоть в кондитерскую!
