«Поларис Рейнджер» сорвался с места. Прежде чем кинуть мотоцикл вдогонку, Маевский подмигнул Борису, мол, ещё поговорим, обсудим, кому тут не рыпаться. Витька он намеренно проигнорировал, чтобы понял рыжий — мент его в расчёт не принимает, за шестёрку при братце держит. Пусть позлится урка, авось дёрнется или ствол наведёт — и Сашко тогда с чистой совестью ему в башке дырку сделает.
— Ты это, Колян, поспи что ли.
— Ага, — зевнул Бек, и Маевский направил «Эндуро» вслед за Доктором и Гурбаном.
Перед закатом Доктор растолкал Гурбана, и чистильщики опять поменялись местами. Гурбан чувствовал себя разбитым, но всё же лучше, чем накануне.
Ночью огни каравана хорошо просматривались издалека, особых усилий прилагать не надо было, и Гурбан, задремав, едва не съехал в кювет. Это его слегка взбодрило. А когда ближе к утру караван остановился — видать, староста посчитал, что белгородцы достаточно удалились от покинутого острога, чистильщики расстелили одеяла прямо у своих железных «коней» и легли, придвинувшись друг к дружке, чтобы хоть немного согреться. В ногах распалили костёр.
Дежурить выпало Беку, который не очень-то этому обрадовался, но приказы командира не обсуждаются, но исполняются беспрекословно…
Гурбан очнулся первым. От холода ломили суставы, изо рта шёл пар. Обняв лом, Бек самозабвенно плямкал во сне. И надо было хорошенько пнуть его за то, что заснул на посту, но караван не сдвинулся с места, зомбаки не напали, поэтому командир решил позже отчитать его перед всеми — для Бека это будет болезненней, чем пара лишних синяков на скуластом лице.
Через пару минут заворочались братья-«чёрные» и тут же затеяли громкую беседу, Витёк завёл эмтешник, Борис загремел алюминиевыми миской и кружкой — в общем, они отлично постарались, чтобы чистильщики дружно покинули объятья Морфея. Бек в том числе. Судя по его виду, он даже не понял, что уснул, подвергнув товарищей опасности.
Перекусили на скорую руку, а там и караван отправился в путь. Доктор сказал, что за руль не сядет, голова кружится. А Гурбан и не настаивал:
— Вроде выспался, сам поведу.
Разве что бинокль он отдал Фазе, чтобы тот поглядывал вперёд. Глаза у командира всё ещё слезились. И ведь отдохнул вроде…
Тронулись.
Где-то после полудня Ксю, которая вырвалась вперёд метров на сто, затормозила. Обернувшись, Фаза, сидевший позади девушки, крикнул:
— Караван встал!
Пока Гурбан соображал, что бы это значило, ведь только недавно белгородцы отдыхали, Маевский заглушил движок своего мотоцикла возле блондинки и великана:
— Чего орёшь? Говори по существу.
А тут и Гурбан подоспел. Фаза протянул бинокль командиру:
— Над головной машины то ли пар, то ли дым. По всему — проблемы с движком. Это здоровенная фура-рефрижератор, она там полдороги перегородила.
Гурбан прижал окуляры к красным, налитым кровью глазам. Ноздри его при этом хищно затрепетали. Он знал: скоро что-то случится.
Неспроста эта остановка, ой неспроста.
С утра погода не заладилась. Небо покрыли тучи — низкие, свинцовые. Оно и понятно: сентябрь всё-таки. В прошлом году в это время уже сугробы намело по пояс и выше. Климат — штука изменчивая…
Мариша спала, обняв Ашота за шею. Тот зарылся лицом в её чёрные волосы. На миг Данила позавидовал носатому толстяку — надо же, какая умилительная сцена, прям тили-тили-тесто, как говорят детишки.
Никифор и Карен тоже храпели, а вот Равиль за всю ночь если и прикорнул, то пару часов на коротком привале. Вольник вёл «Хаммер» вслед за «шкодой октавией» непонятного от ржавчины цвета и с таким же прогнившим насквозь прицепом, заваленном пожитками. Пожитки эти были прикрыты от любопытных глаз драными коврами, из-под которых всё же виднелись офисное кресло со сломанной спинкой и щербатое горлышко здоровенной китайской вазы. В «шкоде» накануне вечером вовсю отрывались двое близнецов лет шести-семи. Их утихомиривала мать, молодая женщина, не намного старше Дана. А машину вёл её муж, годившийся сыновьям в деды. В белгородском остроге молодых парней ощущался недостаток, Данила это особо отметил.
А началось это совместное путешествие с того, что к затылку Ашота приставили здоровенный пистолет, который Дан принял за «Стечкин», и только потом, приглядевшись, понял, что это оружие местного производства.
Острог пылал, дым стелился по асфальту. Экипаж «Хаммера» окружили, сопротивление бесполезно. Ревели моторы десятков грузовиков и легковушек. Мимо джипа проносились мотоциклы с колясками, в которых сидели вооружённые дробовиками и автоматами мужчины и женщины. Слышался детский смех — ребятишки, вот кто не унывает даже на поле боя.
Данила и его товарищи застыли памятниками вождей прошлого. Меж лопаток давили стволы автоматов. Чего белгородцы ждали? Стреляли бы уже, да и дело с концом. Или отпустили бы, а то от дыма в горле першит — Дан едва сдерживался, чтобы не закашляться, вывернув на асфальт прокопченные лёгкие.
— Эй, кто тут главный?! Хрена нас взяли, мы ж свои?! Мы кровь за вас тут проливали! — возмутился Ашот, и бородач в грязном, промасленном пальто и шапке-ушанке живо поставил его на колени, для порядка стукнув пистолетом по затылку.
Данила закрыл глаза, чтобы не видеть окончания экзекуции. Он был уверен, что через секунду пуля вышибет из головы толстяка то, что заменяло ему мозги.
А потом, откуда ни возьмись, появился староста белгородцев. Тогда Дан не знал ещё, что этот коренастый человек с длинными, почти казацкими усами и носом-картошкой у местных за главного. Фуфайка, драный турецкий свитер, стоптанные хромовые сапоги, прилипшая к губе самокрутка и дерматиновая кепка на лысине — как-то не вязались всё это с образом руководителя. Тот же советник Петрушевича выглядел куда импозантнее. Настоящий босс должен быть подтянут. Один только вид его вводит подчинённых в тихий ужас. А староста Захар улыбался по-простецки и оглаживал усы. Примчавшись из чада и копоти, он подкурил самокрутку от предыдущей и, широко расставив руки, чуть ли не обниматься полез.
— Я лично — лично! — видел, как этот молодец и товарищи его — вот эти, все они! — помощь острогу оказали, против супостата выступили, не убоялись вражину! А раз сам староста видел, то как можно воинов отважных и красоту девичью на мушке держать!
У Данилы от этих вычурных речей рот сам собой раскрылся так, что воробей запросто влетел бы. Там, откуда он родом, изъяснялись проще и без забавного окающего акцента.
— Твою мать! — это уже не староста, это выругался Ашот, рухнув лицом на асфальт.
