Ознакомительная версия.
Ага, хватит курить. Взялись за бензопилы, один злобно посмотрел на дедка. Ага… куда сигарету, придурок. Сгоришь ведь, не доставишь мне удовольствия…
Взревели пилы. Сейчас с глушителем стреляй – не услышат…
Ладно, хватит пока…
Ага… звонок. Вибровызов конечно же. Как удобно стало – раньше рацию развертывай, а теперь – звони на здоровье…
– На приеме…
– Движение. Равчик[36], черного цвета. Идет на тебя.
– Что в салоне?
– Одна баба. Русская.
– Стопнул?
– Не. Через стекло видно было.
Значит, на заднем сиденье могут быть и еще бабы. И не бабы.
– Добро. Паси выезд.
– Есть…
Ее звали Патимат, и это было ее настоящее имя. То, которое дали ей родители – в отличие от неверных, она не должна была принимать другое имя при переходе в ислам. С этим именем она должна была умереть…
Патимат родилась в Дагестане, в населенном пункте Кизляр, славном своим холодным оружием. Она выглядела почти как русская – ее отец был русским, инженером, присланным сюда, чтобы на берегу Каспия возвести завод по производству торпед и морских мин. Как тогда и было принято – женился он на местной, высмотрел на танцах симпатичную девчонку. Ни его, ни ее не обвинили в оскорблении чести нации…
Детство Патимат пришлось на то время, когда не стало ни торпедного завода, ни закона – страна сменилась еще раньше. Она с удивлением узнала, что она, оказывается, русская – так ее теперь называли. И ее отца тоже так называли, а еще в Дагестане они стали людьми третьего сорта.
Сам по себе Дагестан – своего рода мини-СССР. В отличие от других республик, мононациональных (Чечня) или бинациональных (Кабардино-Балкария), Дагестан имеет несколько крупных национальных групп и больше тридцати мелких, иногда проживающих всего в одном селе. Это не считая грузин, армян, даже немцев, переселившихся сюда еще при Екатерине для окультуривания горцев. Эти люди совершенно разные, они говорят на совсем не похожих друг на друга языках. Но есть в них кое-что общее: в случае конфликта род, община, племя всегда вступается за пострадавшего. На Кавказе сдерживающим фактором к совершению преступлений испокон века служил не закон, а опасение пустить с горы валун кровной мести. Те, кто не придерживался этих правил, держался разобщено, становились «навозом для других народов». Им стали русские, которых в пятьдесят девятом году прошлого века было двадцать процентов населения, а сейчас – четыре процента.
Первоначально в республике просто было плохо. Люди начинали зарабатывать кто чем может, рядом была Турция и был Иран – только Каспий переплыви. По сравнению с пустыми полками последних советских лет в Иране было просто изобилие товаров. Челноки ездили, привозили товар и продавали. Лихие люди их грабили, но за челноков всегда заступались их род и народ. За русских опять никто не заступался.
Когда в Чечне была война – в республику въехали двадцать девять тысяч чеченцев, отношение к русским было у них соответствующим, именно чеченцы избили отца Патимат так, что он потом умер. Правда, чеченцам дали потом окорот сами дагестанцы – им не нравилось, что кто-то хозяйствует на их земле, а лихих людей хватало.
Патимат, названная местным именем, с детства помогала матери на рынке. Когда мать несколько раз ограбили и лишили всех средств, она пошла работать реализатором на знаменитый Бештойский рынок. Патимат была с ней.
Там она познакомилась с мусульманами. Точнее, с парнем – мусульманином, который пообещал защищать ее и ее мать. Это было не лишним, потому что население в республике делилось на хищников и травоядных. Причем хищников в республике было намного больше, катастрофически больше – и им приходилось схватываться друг с другом за немногочисленную добычу, а то и просто так. За ареал обитания. Кровь лилась рекой, и так случалось, что немногочисленные травоядные тоже превращались в хищников. Так, лучший профессиональный убийца в республике был русским – но это ничего не решало. Потому что в некоторых селах убийствами на жизнь зарабатывали ВСЕ МУЖЧИНЫ СЕЛА. При такой обстановке удивительно, что уважали женщин. Да, уважали. Но только тех, за кого могли заступиться – человек, род или народ.
Патимат никогда не задавалась вопросом, плохо или хорошо они живут, правильно или неправильно. И никто не задавался. Словно какая-то злая сила сковала изначальное стремление людей к хорошей, к нормальной жизни. Все вертелись в этой кровавой карусели, и все самые последние подонки понимали, что это не есть хорошо, что можно и по-другому, что совсем недавно жили по-другому. Но восстановить ничего не пытались.
В те годы ислам только нарождался, в ходу был самый дремучий и жестокий национализм. Естественно, родителям не понравилось, что сын живет с русской, пусть даже с правильным именем. К полукровкам относились еще хуже, чем к чистым русским, это считалось предательством нации, когда в ребенке половина русской крови. Ахмед объяснил, что родители никогда не примут их брака. А единственный выход – это стать мужем и женой по шариату. Так они и сделали, воспользовавшись услугами молодого имама, съездившего на два года в Саудовскую Аравию.
Сама Патимат никогда не была особо религиозной. Семья все же была русской, а нищета и тягости, навалившиеся после смерти отца, не давали возможности делать намаз или что-то в этом роде. Но Ахмеда она любила и ради любви к нему постепенно втянулась. Начала обсуждать Коран, встречаться с сестрами, у многих из которых мужья бегали по горам. Их никто не грабил – ваххабитов в республике было немного, но даже видавших виды командиров племенных ополчений поражала их жестокость и фанатичность. История, когда дядю застрелила собственная племянница, обозвав муртадом и мунафиком, тяжело переживала вся республика. Для горца семья – это святое, это убежище, и ждать пули в спину от одного из членов семьи – хуже смерти…
Но Патимат изучала и понимала другое. Она вдруг узнала, что в исламе напрочь запрещен национализм, что Аллаху все равно, какой ты национальности. Что в исламе есть справедливость и нет ничего, кроме зякята – на базаре, на котором они торговали, редко когда удавалось отдать за место меньше третьей части выручки. Что в исламе категорически запрещены не то что разборки, но и простые склоки между правоверными.
Закончилось все это тем, что во время изучения Корана в квартире выломали дверь и ворвался спецназ….
Патимат привезли на базу спецназа, расквартированного в пансионате «Дагестан». Там ее изнасиловали несколько человек, среди которых были как русские, так и дагестанцы. Когда требовалось совершить преступление – все национальные проблемы забывались, начинался полный интернационал. Таким образом профилактировали шахидизм, но на деле просто вымещали за испытываемый страх и мстили за погибших друзей. Не имея возможности отомстить живым, мстили мертвым, закапывая на свалке и лишая возможности родственников прийти на могилу. Не имея возможности мстить мужчинам, мстили женщинам, как умели и как хватало совести. Закона здесь уже давно не было, закон заменила месть. И самое страшное, что государство тоже поддерживало месть, вместо того чтобы поддерживать закон.
После этого никакой другой дороги ей не оставалось…
Ни один из братьев не мог теперь взять ее в жены – ни шариатским браком, ни каким другим. Дагестан, несмотря на то что народа там много, республика очень маленькая: в Махачкале кто-то обо…лся – в Ботлихе воняет. Для всех она была порченой. В России она могла бы жить, даже, наверное, нашла бы кого-то. В России люди – человеческая пыль, у каждого свои дела. В Дагестане – есть общество, без поддержки общества ты не можешь жить. Тебе не продадут хлеб, не дадут место на рынке, ничего у тебя не купят.
Можно просто умереть.
Сюда, в глушь, она приехала как бы за товаром, но во Владимире она и ее несколько подруг по несчастью слезли с автобуса и сели на другой. Потом, в древнем русском городке, которому восемьсот лет и в котором живет десять тысяч жителей, их встречал грузовик, потому что автобусы не ходили.
Здесь, в лесу, она почувствовала себя удивительно хорошо и покойно. Пусть здесь лес, чужой и страшный для выросшей в горах, но зато здесь очень спокойно. Только старухи да старики, доживающие свой век, плюс лесопилка, на которой трудились кавказцы. Здесь не было людей… для кавказца это непривычно, он привык жить во многолюдье и на людях, а тут был просто лес и просто нищая, умирающая деревушка. Но для нее это было благом… у себя в республике на каждом шагу она кожей чувствовала взгляды. Презрительные. Отвергающие. Помоящие. Требующие. Здесь этого не было. Там, где она родилась, казалось, что она не человек, а часть какого-то огромного, живого организма. Нация. Народ. Там это было не просто словами, как в Русне. Этот организм признавал человека своей частью, но в то же время вся жизнь была подчинена требованиям единого, требованиям этого самого организма. Убей. Умри. Не утрать честь. Десятки требований, каждое из которых должно быть выполнено, иначе ты потеряешь намус, честь, и общество отвергнет тебя, как недостойного. Здесь, в Русне, на ее бескрайних просторах, можно было забиться в такую вот глушь, уехать в деревню, где тебя никто не будет знать, и жить там до конца жизни, тихо и незаметно. В ее республике это было невозможно, там все знали про всех все.
Ознакомительная версия.
