Обнял меня Палыч и по голове погладил, как в детстве. Он тогда каждый вечер нас обходил, и с каждым перед сном говорил, и по голове гладил, я до сих пор это помню. А потом перестал.
– Вот что, дочка, – сказал Палыч, – я думаю, что время уже настало. Я сегодня буду говорить с вами о важных вещах. Сначала с ребятами, потом с девочками. Вы, дети, идите пока, а я тут посижу, подумать я должен.
Поднялась я, слезы и сопли вытерла, кивнула Витьке, и полезли мы вверх по Наклонной Штольне в Схрон, а Палыч в Смрадном Туннеле остался.
Утром как всегда было. Андрей и Костя по быстрому в Крысиный Лаз смотались, там самые лучшие крысы живут – большие, мясистые. Принесли с полдюжины, и Ленка с Динкой принялись варить суп. Остальные кто чем, кто уборкой, кто работой занялись. У Машки как раз волосы на нужную длину отрасли, Палыч их срезал и отдал Витьке тетивы для луков плести. Витька лучше всех плетет, хорошие тетивы получаются, упругие. Особенно из Динкиных волос, но и из Машкиных – тоже.
Ну а когда позавтракали, Палыч велел девчонкам уйти, мы все убрались в Смрадный Туннель, и я рассказала, как ночью было, и как Карантины валились с простреленными башками. Потом мы еще немного поболтали, и Ленка сказала, что Костя на нее странно смотрит. Я спросила, как это странно, и Ленка вдруг покраснела, а я вспомнила, как смотрел на меня в Норе Витька, и покраснела сама. Потом Машка пожаловалась, что на нее никто странно не смотрит, а Динка рассмеялась и сказала, что мы – дуры, потому что в таких вещах ничего не понимаем. Я на нее разозлилась и велела рассказать, что мы не понимаем, раз она такая умная. А Динка все смеялась и говорила, что мы все равно не поймем, потому что у нас кровь не течет. А Ленка вдруг потупилась, и я вспомнила, как она недавно ночью вскочила и побежала из Схрона наружу, а я испугалась и бросилась за ней, но Ленка велела мне отстать от нее и наврала, что порезалась. Тут как раз посыпались из Штольни один за другим мальчишки, и все какие-то никакие, как будто каждый кость крысиную проглотил. А потом Ринат сказал, что Палыч нас ждет, и мы вчетвером полезли наверх.
Палыч нам и раньше много чего рассказывал, только мы не все понимали. Если не понимали, то он говорил: мол, не страшно, поймете, когда вырастете. А сегодня рассадил нас вокруг, помолчал немного, губами пожевал и сказал:
– Такое дело, что вы уже взрослые, девочки. И должны знать некоторые вещи, которые я до сих пор вам не говорил. Я сначала хотел Николаевну об этом попросить, но ей не до того, со своими хлопот не оберешься. Да и кому об этом с вами говорить, как не отцу.
– Палыч, родненький, – Ленка сказала, – ты говори, пожалуйста, мы поймем. Света уже сказала нам, что ты о каких-то серьезных вещах рассказывать будешь.
Вот тогда Палыч нам и выдал. Даже Динка всезнающая как услышала, так рот распахнула и захлопнуть забыла. В общем, так Палыч нам выдал, что уже второй день пошел, а я только об этом и думаю. И девчонки тоже, и ничего придумать не могут. Даже Динка. Потому что все, что Палыч сказал, мы понимаем, и как произойдет, он тоже объяснил. Но вот как начнется, никто понять не может, и как подступиться к этому делу – тоже.
В общем, он сказал, что мы стали взрослыми и теперь не сдохнем. Но не потому, что Карантины оставят нас в покое. А потому, что у каждой из нас от наших мальчиков скоро могут быть дети. И что если даже мы сдохнем, и если он тоже сдохнет, то дети наши будут жить вместо нас.
Утром в субботу ко мне в комнату пришла старая Женевьева, ни слова не говоря, уселась на стул у моей койки и так же молча уставилась на меня.
С минуты мы играли в молчанку, а потом я не выдержала и устроила истерику. Я кричала на нее, орала во весь голос, нимало не заботясь тем, что нас прекрасно слышно из других комнат. Я богохульствовала, и проклинала, и призывала Святую Мадонну в свидетели тому, что то, что должно произойти через четыре дня, бесчеловечно, и что тысячи мальчиков погонят на убой, и что…
Она размахнулась и влепила мне пощечину так, что меня отбросило к стене, и я ударилась о нее головой. В следующий момент Женевьева подалась вперед, схватила меня за ворот ночной рубашки, оторвала от кровати и притянула к себе. Я и представить до этого не могла, сколько силы сохранилось в ее высохшем старческом теле.
– Ночью ты можешь делать что хочешь, испанка, – процедила она мне в лицо. – Но днем ты будешь работать. Ты поняла меня, шлюха?
– Ты сама шлюха! – закричала я. – Старая французская б-дь. Иди, настучи полковнику, puta, пусть меня отдадут под трибунал.
Тогда она с силой ударила меня кулаком в лицо.
– Ты будешь работать, – сказала она снова, и в глазах ее я увидела такое, что крик застрял у меня в глотке. – Работать, сучка, а не трахаться с русским ублюдком.
– Он не ублюдок, – прошептала я и разревелась, – он… Я… я люблю его.
Женевьева внезапно замолкла и закрыла глаза. Посидела так секунд десять, потом резко встала и направилась к двери.
Я кинулась в ванную. Щека у меня уже начала распухать и выглядела ужасно. С грехом пополам мне удалось привести себя в порядок, я наскоро оделась и бросилась в госпиталь.
Там, в холле, меня встретил дежурный врач и вручил мне увольнительную по особым обстоятельствам сроком на три дня, подписанную старшей медичкой Женевьевой Эрбле…
Пресвятая дева Мария, как мы любили друг друга эти три дня. Мы уходили в лес и любили друг друга с утра до вечера. Он был неутомим, и я отвечала так, что едва потом дотягивала ноги до дома. В среду утром он сделал мне предложение.
– Если меня не грохнут, – сказал он. – А если грохнут, то я…
– Ваня, – прервала я его, – пожалуйста, прошу тебя, я не хочу. Ты понял, я не хочу, чтобы у тебя возникла даже мысль о том, что я сделала это из-за денег.
Он смотрел на меня долго, очень долго, и молчал. Потом медленно кивнул, и все началось по новой.
А вечером он ушел. Оторвал меня от себя, отстранил, потом резко прижал, поцеловал в губы, повернулся и быстрым шагом пошел прочь. Потом побежал. Он уже исчез между деревьями, а я еще долго стояла и смотрела ему вслед.
Вечером я вернулась домой и упала лицом вниз на кровать. Я не слышала, как вошла Женевьева, и очнулась только тогда, когда за ней захлопнулась входная дверь.
Я с трудом поднялась. На столе лежал запечатанный конверт, адресованный Женевьеве Эрбле с просьбой передать его мне. Я вскрыла конверт. Внутри были две бумаги. На одной находились реквизиты банковского счета Ивана Скачкова. А на другой – сертификат на право наследования, выправленный на мое имя.
Дурное предчувствие не оставляло меня с самого утра, с того самого момента, когда я сделал на стене Схрона очередную зарубку. Вроде бы все шло как обычно. Дети были заняты привычными делами. И сам я занимался тем, что наметил на сегодня. Но что-то внутри меня постоянно не давало покоя и нехорошо отзывалось под сердцем.
