— Почему ты веселишься, женщина? — спросил Георгий. — Что смешного в том, что случилось с Киссельгаузеном?
— Меня смешит твой ужас, — ответила Соледад. — Ты труслив, как все мужчины! Ты боишься умереть?
— Конечно, боюсь! — ответил он с вызовом. Разве тебя не страшит подобная участь?
— И да, и нет, — уклончиво молвила Соледад. Да — потому что любой переход всегда тревожит человека, в этом проявляется слабость естества. Нет — потому что я умру еще нескоро. Да и ты останешься жить и тешить меня еще много лет.
— Чума! — пробормотал Георгий. Рука его потянулась сотворить крестное знамение, и Георгий отдернул ее ото лба в последнее мгновение. — Чума!
Соледад запустила руку в вырез своего платья и вытащила какой-то плоский пузырек, который носила между грудей.
Георгий потянулся за ним. Соледад покачала у него перед носом зеленоватой жидкостью, плескавшейся в сосудике.
Стекло было еще теплым от прикосновения к горячему женскому телу.
— Это универсальное противоядие, — пояснила Соледад. — Зелье Локусты. Была такая отравительница, Локуста, если ты не знаешь. О ней все помнят одно: она составляла изумительные яды. Она могла убить человека одной каплей. Люди умирали в мучениях, корчась и крича, чтобы их добили. Другие угасали тихо, и ни один врач не мог определить болезнь. Но никто не рассказывает о том, что Локуста умела изготавливать и противоядия. Она нашла лекарство от всех болезней. Не знаю, может ли это вылечить чуму, если болезнь уже завладела телом, — но предотвратить заболевание, выпив жидкость заранее, вполне возможно. Принеси бокалы.
Георгий поежился. Бокалы, о которых говорила Соледад, находились в комнате хозяина. Большие серебряные бокалы — подарок испанского короля, которые хранились в дорожном сундуке Киссельгаузена. Немец утверждал, что серебро освящает воду и старался пить только из своих кубков.
— Там… — Георгий пугливо оглянулся. — Там… мертвец.
— Ну и что? — Женщина повела плечами. — Я уже видела его, теперь посмотришь и ты. Разве мы не должны с тобой делить все, что имеем?
— Если ты так считаешь… — Георгий попятился к выходу, затем повернулся к Соледад спиной и выскочил. На лестнице он перевел дыхание и провел ладонью по лбу, стирая испарину. «Господи! — думал Георгий. — Чума!..» Никакое другое слово не приходило ему на ум.
Чума. Все самое страшное, самое жуткое вмещало в себя это короткое слово. И главное в нем было беспомощность человека перед своей участью, неизбежно плачевной.
Затаив дыхание, Георгий вошел в комнату хозяина. Киссельгаузен неподвижно лежал на кровати, застыв в неестественной позе. Видно было, что он уже закоченел. Георгий испытал приступ брезгливости. Такое же чувство вызывали у него мертвые кошки и замерзшие птицы.
Стараясь держаться подальше от мертвеца, Георгий наклонился над его походным сундучком и взял его за обе ручки. Крякнул, с трудом поднял и потащил из комнаты.
Соледад уже ждала его. Она расхаживала взад-вперед, босые ступни ее шлепали по полу, как будто она приклеивалась к доскам при каждом шаге, платье развевалось вокруг круглых сильных коленей.
— Зачем ты тащишь целый сундук? — спросила она. — Какой болван!
— Он там… с открытыми глазами, — сказал Георгий. — Я не посмел при нем копаться в его вещах.
— Ну, это все равно, — перебила она нетерпеливо.
Георгий был так испуган, что позабыл даже о своем решении держаться надменно и не позволять этой простолюдинке — пусть даже она и имеет над ним колдовскую власть, — вести себя с ним, законным наследником русского престола, столь властно и нагло.
Повинуясь кивку Соледад, он быстро вытащил бокалы, «Хороши, — мелькнуло у него в голове, — но красть их не хочется. Нужно поскорее отделаться от вещей».
— Разведем в вине, — предложила Соледад. К счастью, в комнате у Георгия был кувшин, где оставалось еще немного недопитого кислого вина, купленного у заморского торговца прямо в порту, с борта корабля, где это пойло бойко расходилось по матросам.
Георгий тупо смотрел, как Соледад наполняет кубки, как капает по капельке из своего фиала, как подносит питье к губам. Увидев, что она выпила, он схватил свой кубок и жадно выхлебал до дна. Соледад тихонько засмеялась.
— Не бойся! — сказала она. — С тобой ничего дурного не случится. — Ее глаза сверкнули. — В отличие от этого Флора! Вот кому следовало бы поберечься.
— Нужно спрятать тело, — вспомнил Георгий. От всех этих разговоров о чуме и противоядиях он совершенно позабыл о несчастном Киссельгаузене.
— Ты прав, — согласилась Соледад с мрачным видом.
— Не хватало еще, чтобы нас начали подозревать и расспрашивать, — продолжал Георгий. — Лучше всего закопать его где-нибудь в лесу, а самим скрыться. Вынесем в сундуке. Сделаем вид, что уезжаем и грузим вещи. Точнее, мы действительно уедем… Как ты считаешь?
— Мы спрячем тело и спрячемся сами, — отозвалась Соледад, — но уезжать не станем. О, нет! Только не я! Я хочу остаться и посмотреть, как будут заживо гнить все эти ничтожные людишки, которые посмели поднять руку на моего господина и учителя Фердинанда, на великие книги — и на меня!
Глава шестая. Замок в чаще
Дорога по ливонским лесам тянулась медленно, бесконечно, но никому из путников, кажется, не была в тягость: торопиться им некуда. Останавливались порой на несколько дней и охотились, а то и просто отдыхали. Мест, где жили люди, избегали.
Для Урсулы каждый день приносил новые открытия, и девушка не уставала радоваться этому. Радовалась она по-своему, широко раскрывая глаза и нараспев проговаривая слова каких-то песенок. Иона нарочно ловил для нее бабочек и совал ей в кулачок жучков или какие-нибудь листочки и шишечки; все это приводило Урсулу в глубочайшее восхищение.
— Как мало нужно для человека, — сказал Иона Севастьяну, поглядывая на Урсулу. — Увидел небо — радость. Взял веточку с листьями — радость. Приметил на дереве белку — счастье.
— Некоторые из наших разбойничков считают, что Урсула — не человек, — отозвался Севастьян.
— Что они, карликов прежде не встречали? — насупился Иона. Он ощутил некоторую обиду за свою «воспитанницу».
— Может, и встречали, да только не таких, — пояснил Севастьян. — Ты посмотри на нее!
— Я тебе так скажу, любезный мой господин, объявил Иона, — будь она хоть какая, но если кто-нибудь вздумает ее обидеть, я того со света сживу.
— И на разбойничков наших погляди, — добавил Севастьян. — Как ты их со свету сживать будешь? Любой из них тебя двумя пальцами переломит.
