Я прыснула, не отрывая лица от подушки; потом села и постаралась придать лицу спокойное выражение. Но паника застряла в груди – настойчивая, глумливая.
– Хотя бы в семь, – возразила я. – Не такая уж я маленькая.
– Вот, – сказал он и бросил мне голубую рубашку. – Тоже великовата, но можно завязать узлом.
Он пошел переодеваться, а я натянула свои штаны и его рубашку, которая доходила мне до середины бедер. Я попробовала сделать узел, но бросила это дело и затолкала ее в брюки. Взяла со стула черную фуфайку, которую он вынул специально для меня, и улыбнулась, приложив к лицу мягкую ткань.
Вернулся Каллум и положил в сумку фоторамку, маленькую камеру и смену одежды.
– Можно проверить, не осталось ли у родителей еды, но я сильно сомневаюсь в этом, – проговорил он, застегнув сумку на молнию и забросив ее за спину.
В кухне было голо, если не считать нескольких забытых надколотых тарелок. Каллум пожал плечами и протянул мне руку:
– Готова?
«Конечно нет».
– Готова, – ответила я.
Потом еще раз обвела взглядом комнату, и мы вышли сначала в коридор, потом в гостиную. До самого выхода Каллум старался не смотреть вокруг и, даже открывая мне дверь, глядел в пол. По сравнению с прошлым вечером температура упала на несколько градусов, и холод пробирал до костей. Даже Каллум зябко поежился.
– До перехода сделаем небольшую остановку, – заявил он, указав на соседний дом. – Я должен выяснить, где моя семья.
– И как ты себе это представляешь? Заглянем и спросим?
– Ну да, – ответил он и потянул меня за руку в обход дома. Не успела я ничего сказать, как он уже постучал в окно.
Занавески разошлись, и за стеклом показался мальчик ненамного младше нас. Увидев, кто перед ним, он издал вопль и поспешно задернул шторы.
– Эдуардо! – крикнул Каллум. – Мне нужно только узнать, куда подевались мои родители и Дэвид!
Эдуардо выглянул снова, прижался лбом к стеклу и расширил глаза.
– Каллум?!
– Да.
– Дело плохо?
Вопрос мог означать что угодно, но Каллум кивнул.
– Да. Дело плохо.
Эдуардо в ужасе моргнул, стекло запотело от его дыхания.
– Ты сбежал?
– Да. Ты знаешь, куда подались мои?
– Мама сказала, что в Высотки.
– Спасибо, – отозвался Каллум и сделал шаг назад.
– Погоди, – сказал Эдуардо, поднимая раму. Каллум отступил еще немного. – Какой у тебя номер?
– Двадцать два, – вскинул запястье Каллум.
– Клево! – пискнул Эдуардо.
Я рассмеялась, и Каллум послал мне улыбку.
– А это кто? – спросил Эдуардо.
– Рен. Сто семьдесят восемь. Не называй ее клевой.
– Сто семьдесят восемь! – излишне громко воскликнул мальчишка. – Во имя Техаса!
– Спасибо, – снова сказал Каллум и потянул меня в сторону. Мы собрались уйти.
– Стойте, стойте! – позвал Эдуардо. Мы обернулись, и он нервно закусил губу. – Когда ты умер, моя мама спросила, чего бы я хотел, если бы заболел.
– А чего бы ты хотел? – повторил Каллум.
– Ну, ты понял. Чтобы она знала наверняка. – Он изобразил из пальца пистолет и приставил к виску.
Я слышала об этом. Моего мнения на сей счет никто не спрашивал, и я не знала, что сказать. Такое же выражение появилось на лице у Каллума. Он вопросительно посмотрел на меня.
– Нет, – сказала я.
Эдуардо уставился на Каллума в ожидании подтверждения, и я на мучительно долгую секунду подумала, что он не согласится.
– Нет, – наконец произнес Каллум. – Рискни стать рибутом.
– Ты говоришь так, потому что у тебя мозги потекли? – спросил Эдуардо.
– Может быть. – Каллум весело затряс головой, и мальчишка оскалился в улыбке.
Я потрясенно взглянула на Каллума, когда он рассмеялся и отвернулся. В жизни не видела столь дружеской беседы между человеком и рибутом.
– Ты знаешь, где находятся Высотки? – осведомился он, приобняв меня за плечи.
– До главной площади, наверное, дойдем. – Я оглянулась на запертое окно Эдуардо. – Вы дружили?
– Да.
– Он нас не очень-то испугался.
– Большинство детей больше боятся Перезагрузки, чем самих рибутов.
– Пожалуй, и правильно.
Мы двинулись по задворкам и дальше шли молча. С каждым шагом мой страх усиливался, и перед мысленным взором начали проступать знакомые картины трущоб.
Дойдя до стены, я остановилась. Кто-то красиво расписал ее, изобразив играющих детей и взрослых, бегущих в лучах солнца. Мне захотелось удавить художника.
Офицеров с этой стороны не было. Кому придет в голову пробираться в трущобы?
– Я боюсь. – Признание вырвалось у меня помимо моей воли.
Каллум взглянул на стену.
– Возвращаться?
– Да.
– Может быть, там лучше, чем тебе помнится.
Я выпрямилась во весь свой маленький рост и сделала глубокий вдох. Выбора не было. Придется идти.
– Дай мне сначала проверить, – сказала я.
Взобравшись наверх, я осмотрелась и не увидела ничего, кроме травы, пока не взглянула налево и не заметила офицера, стоявшего в нескольких футах от стены.
– Тихо, – шепнула я Каллуму и спрыгнула с мягким стуком.
Офицер повернулся. Каллум приземлился рядом со мной, и мы побежали. Вокруг царила тишина. Офицер либо был мятежником, либо решил не суетиться из-за пары полоумных детишек, прокравшихся из рико в трущобы.
Все казалось знакомым. Вдалеке находился центр трущоб, справа – больница, слева – кварталы лачуг.
Пахло смертью. Чистый воздух рико исчез, от аромата цветов осталось одно воспоминание.
Я ощутила себя дома. Мы были в худшем районе трущоб, где когда-то жила моя семья; прищурив глаза, я узнала большое здание, набитое крошечными квартирками.
«Ты хочешь нас убить?»
Споткнувшись обо что-то, я шмякнулась носом в грязь, ахнула и выбросила из головы родительские образы.
– Рен, – произнес Каллум, опустившись на колени рядом.
Мое дыхание вырывалось короткими толчками, как у человека. Я тоже встала на колени и уперлась руками в бедра.
Зачем я согласилась сюда идти? Зачем так надругалась над собой?
Каллум подхватил меня и понес на руках. Я зарылась лицом ему в грудь и попыталась дышать пореже, но тело все равно сотрясала дрожь.
Сразу за зданием больницы он быстро свернул и бережно усадил меня. Я подтянула ноги к груди. Он присел на корточки и чуть взъерошил мне волосы.
– Не хочу здесь находиться, – прошептала я, уткнувшись лицом в колени. Мне было стыдно.
– Я понимаю. – Он продолжал гладить меня по волосам, и это успокаивало. Дыхание постепенно замедлилось, а после прошла и дрожь.
– Вспомни что-нибудь светлое и расскажи, – предложил Каллум.
– Такого нет.
– Должно же быть хоть что-нибудь.
– Если и есть, я не помню.
– А ты подумай.
Это казалось напрасным трудом, но я закрыла глаза и попробовала. Мне не вспомнилось ничего, кроме криков и выстрелов.
– Мама сказала, что я похожа на мартышку, – проговорила я наконец.
Он непонимающе посмотрел на меня:
– Прошу прощения?
– Она сказала, что я похожа на мартышку, когда сутулюсь, и что у меня милое личико, которое не нужно прятать.
– Личико и правда милое, – чуть улыбнулся он.
– Ну и вот – наверное, это и есть светлое. Во всяком случае, с души не воротит.
– Какая она была? – спросил Каллум.
– Не знаю. Помню только урывками.
– Теперь уже больше?
– Да.
– Может быть, это значит, что ты скучаешь по ней?
– Может быть, это значит, что у меня жалкое подсознание?
Он рассмеялся и нежно поцеловал меня в лоб.
– Тебе не хватает родителей, – сказала я. Это был не вопрос.
– Да. – Он чуть ли не устыдился.
– Тогда пойдем их поищем, – вздохнула я и медленно встала. – Скоро мне надо быть на Гваделупа-стрит и высматривать челноки. Адина выйдет на ночное задание.
– Ты хорошо себя чувствуешь? Можем еще отдохнуть.
– Мы весь день отдыхали.
– Ну, не только, – возразил он с лукавой улыбкой, от которой я покраснела.
Он обнял меня за талию и поцеловал. Да, это верно – значительную часть дня мы больше целовались, чем спали.
– Спасибо, – произнес Каллум, отпустив меня. – За то, что пошла со мной и не зудела, когда я захотел повидать родителей.
– Еще как зудела.
– Тогда спасибо за то, что зудела минимально.
– Не за что.
– Туда? – показал он пальцем.
Я кивнула, и мы пошли по дороге. Было безлюдно. Ни души, и это подтверждало правильность моих воспоминаний: в трущобах Остина строго соблюдался комендантский час.
Из-под ботинок поднимались пыль и грязь, и ветер возвращал их мне на брюки. От пронизывающего холода я поежилась и обхватила себя руками.
Ноги мои едва волочились, шарканье подошв звучало знакомо и успокаивало.
– Привал? – спросил Каллум, весело посмотрев на мою обувь.
– Нет. Это напоминает… – Я подняла голову и увидела справа школу. Три одинаковых белых здания. Она была больше, чем в Розе, и уж точно живее. Ее украсили всем, что подвернулось под руку. Густой черной жидкостью кто-то нарисовал крупные цветы, как бы стелющиеся по стене.
