Одна сторона самого крупного здания была чем-то покрыта, и я почувствовала, как сдавило горло, когда вспомнила, что это такое.
– Задержимся на минуту? – спросила я, выпустив руку Каллума.
– Конечно. А что это? – спросил он, следуя за мной следом.
– Фотоколлаж. Здесь собраны все умершие дети.
Лицо Каллума просветлело.
– И ты там есть? В человеческом виде? – Он ускорил шаг и обогнал меня.
– Вряд ли. По-моему, фотографии отдают родители. Но я подумала, что, возможно…
Я подошла к стене. Сотни приклеенных к ней снимков защищал толстый пластик. Каждый месяц учителя снимали его, добавляли новые, а мы собирались вокруг и рассказывали истории о ребятах, которых не стало.
– Может, эта? – спросил Каллум.
Я посмотрела на худенькую светловолосую девочку:
– Нет.
Снова и снова я всматривалась в лица на стене, но ни в ком не узнавала себя. Скорее всего, у родителей вообще было мало моих фотографий, и мне с трудом верилось, что кто-то стал бы их искать после нашей смерти.
А потом я увидела ее.
Девчушка не хмурилась в объектив, но весь ее вид выражал недовольство. Несмотря на грязные белокурые волосы и мешковатую одежду не по размеру, выглядела она очень грозно, насколько вообще может быть грозным одиннадцатилетний ребенок. Сразу было понятно, что сломать ее нелегко. У нее были яркие голубые глаза – единственная симпатичная часть лица.
Это была я.
Я тронула пластик, прикоснувшись к уродливому человеческому личику.
– Вот это ты? – спросил Каллум, встав рядом. – О нет.
– Я самая, – тихо возразила я.
Он прищурился в темноте, вглядываясь в снимок. Наверное, рассматривал впалые щеки, или острый подбородок, или взгляд, обращенный к камере.
– Ты уверена?
– Да. Я помню, как учитель фотографировал.
– Сейчас ты другая.
– Она была редкая уродина.
– Никакая не уродина. Посмотри на себя! Ты была клевая. Не слишком веселая, но клевая.
– Она никогда не веселилась.
– Я рехнусь, если ты продолжишь говорить о себе в третьем лице.
Я улыбнулась:
– Извини. Я больше не чувствую себя этой особой.
– Это верно. – Он присмотрелся снова. – Никогда об этом не думал, но я рад, что ты не человек. Правда, дико звучит?
– Нет. Я тоже рада, что ты не человек. – Я протянула руку. – Идем.
– Подожди, – сказал Каллум и вынул из сумки фотокамеру, потом поднес ее вплотную к снимку и щелкнул затвором. – Надо, чтобы у тебя остался хотя бы один портрет.
Убрав камеру, он взял меня за руку, и мы устремились в город. Когда мы дошли до супермаркета и небольших лавок, дорога стала шире. В центре пролегал прямой и длинный проспект, который я в своей памяти заменила аналогичным из Розы.
Но он оказался другим. Все деревянные дома были выкрашены, как будто там жили богачи, которым некуда девать деньги. Однако здесь не оказалось обычного белого или серого цвета. Каждый дом был искусно расписан: огромные розовые цветы, оранжево-красные языки пламени на дверях, а на торцах – просто отпадные разноцветные скелеты.
– Здесь красивее, чем в Розе, – удивленно заметил Каллум.
– Вон там Высотки, – отозвалась я, указав на трехэтажный комплекс в конце улицы.
Он сжал мою руку. Мы дошли быстрее, чем я ожидала. Удивительно, но я сразу направилась куда надо.
– Могло быть… и хуже, – произнес Каллум, взглянув на Высотки.
Могло. Под самой крышей кто-то нарисовал солнце, а между окнами – небо и деревца. Ничего подобного я не помнила, знала только, что этажей всего три, это было самое высокое здание в остинских трущобах.
Мы приблизились к двери, и Каллум изучил прикрепленный к стене список жильцов.
– Квартира двести третья, – сказал он, указав на фамилию «Рейес».
Затем подергал дверь главного входа, но та оказалась заперта. Он дернул сильнее, тогда замок поддался, и мы проскользнули внутрь.
Я поплелась за Каллумом на второй этаж. Обычные грязно-серые стены, усыпанный мусором бетонный пол. До меня доносились приглушенные людские голоса; и вот Каллум приложил ухо к двери с номером двести три.
Он жестом подозвал меня, но я смогла сделать всего несколько шагов. Меня охватил липкий ужас. Надо было отговаривать его пожестче.
Каллум постучал, и голоса за дверью смолкли.
– Мама? Папа? – прошептал он.
Из квартиры донесся грохот, и Каллум подскочил. Мне захотелось закрыть глаза руками и спрятаться, пока все не кончится, но я выстояла.
Дверь со скрипом отворилась. Я никого не увидела, но Каллум улыбнулся. Створка отошла чуть дальше.
Мужчина, ее приоткрывший, был очень похож на Каллума: высокий, худощавый, с темными волосами, такими же всклокоченными, как у сына на старых снимках.
Он потрясенно разинул рот, дрожа всем телом. Он шарил ошалелым взглядом по Каллуму, словно что-то искал.
За его спиной показалась женщина, ее темные волосы были собраны в неряшливый пучок. У нее была такая же, как у Каллума, смуглая кожа, хотя чуть темнее – ведь она была человек; глаза же, тоже черные, были расширены и безумны. Она зажала ладонью рот, издавая странные животные звуки.
– Все хорошо, это же я! – произнес Каллум и перестал улыбаться.
Я на секунду задержала дыхание, надеясь на лучшее.
Слезы могли быть от счастья.
Шок – оттого, что они не чаяли увидеть его вновь.
Сейчас они обнимут его и скажут, как стосковались по нему.
Отец издал сдавленный всхлип и зажмурился.
Он был не в силах взглянуть.
– Это все еще я! – в отчаянии воскликнул Каллум.
Его мать взвыла, и я быстро оглянулась. Из квартиры напротив таращился какой-то человек.
Я шагнула вперед и тронула Каллума за руку; его родители при виде меня впали в полную истерику.
– Идем, – позвала я мягко.
– Мама! – вскричал Каллум, чуть не плача. – Разве ты… – Обеими руками он схватил ее кисть. – Это по-прежнему я, посмотри!
Она, вырываясь и рыдая, еще крепче зажала ладонью рот. Наверно, Каллум был слишком холодным. Мертвым.
– Папа, взгляни на меня, – попросил он, оставив в покое мать и отчаянно пытаясь перехватить взгляд отца. – Только взгляни!
Они не послушались. Отец начал суетливо махать руками: уходи. При этом он посматривал в коридор.
– Уйди. – Его голос был глух и сдавлен, он толкнул жену к себе за спину. – Если тебя увидят…
КРВЧ арестовала бы обоих родителей, если бы застала здесь Каллума.
– Но… – Каллум судорожно вздохнул, заметив что-то позади них.
Я привстала на цыпочки. Возле дивана стоял темноволосый мальчик. Дэвид, как я предположила. Его взгляд был прикован к Каллуму, но он и шага не сделал к брату.
– Уходи, – повторил отец, отступив в квартиру.
Дверь захлопнулась.
При взгляде на Каллума, который беспомощно смотрел на то место, где только что стояли его родители, меня охватило разочарование. Возможно, мне раньше казалось, что он был прав насчет них.
Я протянула ему руку, но он витал в другом измерении и забыл о моем существовании. Когда я сжала его ладонь, он вздрогнул.
– Пойдем, – сказала я, осторожно потянув его за собой.
Он дал увести себя по коридору, безвольно шел за мной вниз по лестнице, но то и дело оглядывался даже после того, как скрылась из вида дверь. Я боялась, что он вырвется и сделает вторую попытку, а потому крепче стиснула его пальцы. Мы вышли в холодную ночь.
Каллум остановился перед зданием. Его куртка распахнулась на ветру, когда он повернулся ко мне лицом. Он был так спокоен и бесстрастен, что мне стало страшно пошевелиться – только бы не сорвался.
Но мы стояли у всех на виду в окружении домов, полных любопытных людей, которые уже прильнули к окнам. Двумя этажами выше я видела Дэвида, с разинутым ртом упершегося ладонями в грязное стекло.
Я осторожно потянула Каллума за руку, и он последовал за мной, когда я перешла на бег. Мы снова устремились по длинной улице мимо броско раскрашенных домов. Я не знала, куда направлялась, но, когда мы добежали до супермаркета, Каллум свернул с дороги. Он провел рукой по шее сзади и обогнул деревянное здание; я молча пошла за ним.
Коснувшись пальцами стены, он тяжело вздохнул:
– Дай мне минуту.
Он закрыл глаза, но я все равно кивнула, так как не знала, что сделать еще. Мне давно следовало подыскать слова утешения. Я ведь ждала такого исхода – почему не подумала?
Просто стоять столбом и пялиться на него уж точно было не лучшим способом успокоить. Я обняла его за талию и прижалась щекой к плечу.
– Сочувствую тебе, – шепнула я.
По щекам Каллума скатились маленькие слезинки. Он поцеловал меня в лоб, затем кашлянул, отстранился и пристыженно протер глаза, как будто не хотел выдать своих слез и уничтожал улики.
Я подумала, раз у человека есть слезы, значит есть и чувство стыда.
– Значит, идем за Адиной? – спросил он.
Ему явно не хотелось говорить о том, что случилось, и я не могла винить его за это.
Когда я сплела наши пальцы, то почувствовала, как сильно дрожит его рука. Я сделала глубокий вдох. Возможно, он так переживал из-за родителей.
