Но, несмотря на успешное завершение боя, чувство неудовлетворенности, досады за совершенные ошибки, не покидало товарищей. И поздним вечером, после ужина, Каранелли начал неприятный, но столь необходимый разговор.
— Сегодняшний бой — это победа удачливых идиотов над невезучим противником. Мы израсходовали свое везение на год вперед!
Каранелли говорил резко, взволнованно, что вызывало удивление. Целый день командир сдерживался, но сейчас дал волю чувствам.
— Удача не может преследовать нас бесконечно, когда-нибудь она отвернется. И тогда понадобится мастерство, которого у нас кот наплакал.
— Прости, Артист! — Лемешев понимал, что перебивать командира нехорошо, но почувствовал, как необходимо его вмешательство. — Мы сегодня победили двадцать немцев. Не простых бюргеров — двадцать отлично обученных солдат. Вооруженных значительно лучше нас. И как бы нам не везло — одной удачей это объяснить трудно.
— Мы совершили ошибки, каждая из которых могла стоить жизни.
— Да. Но мы их исправили. Значит, имели на них право. Каждый имеет право на ошибки. Но только те, которые в состоянии исправить сам. Не так ли, Артист?
— Так, наверное, — Луи как-то сник.
— Я ведь к чему это говорю. Ты же собрался объявить, что командир у нас плохой, давайте другого назначим.
Каранелли ошарашенно смотрел на Олега.
— А как ты догадался?
— Меня учили. Это наука называется психология. Так вот, напрасно, Артист! Ты просто блестящий командир. Мгновенно придумал, как подъехать вплотную к грузовику. Справился с последними фрицами голыми руками. Понимаешь? А ты про ошибки свои! А мы что? Лучше? Почему я не сунул запасной магазин в карман? Почему опытный драгун Данилов не смог выдернуть ногу из стремени? И знаешь, дивизионный генерал Каранелли, давай лучше ошибки изучим, чтобы не повторять. А кто командир, а кто не очень, больше обсуждать не будем. Не возражаешь, Князь?
— Из нас троих мое слово самое маленькое, тем более, сегодня. Но если кому интересно — я свое мнение менять не намерен.
И тяжелый разговор превратился в обычный. Главный вывод — нужно иметь больше навыков в обращении с оружием. Лучше его понимать. Ну и конечно, учиться друг у друга.
Уже около полуночи Лемешев пошел ставить на тропинку сигнальную веревочку с привязанными мисками и ложками.
— Послушай, Коля, — негромко проговорил Луи, — у тебя ведь спина почти не болит?
— Нет. Совсем уже не чувствую боли. Так, немного чешется.
— Еще полдня тому назад ты упал с лошади, под спину попал автомат. Чудо, что ты совсем не сломал позвоночник. Лемешеву неделю назад по спине прикладом врезали — он до сих пор морщится, когда неудачно повернется. А у тебя только немного чешется. Покажи, где тебя ножом ударили.
Данилов закатал рукав. Над локтем в свете костра удалось рассмотреть тоненькую полоску более светлой кожи.
— Прошла всего неделя. Где ты слышал о ножевых ранения, которые заживают за неделю так, что трудно найти шрам? Ты руки Олега видел? Кисти до сих пор струпьями покрыты. И сегодняшняя царапина у него за неделю не заживет. Что-то с нами не так. Я ведь еще раз ошибся сегодня. Тот немец, что дольше всех продержался, — очень хорошим солдатом оказался. Он штык вынул из ножен и рядом в траву положил. Винтовку он повернуть не успел, но лезвие между ребер чуть не загнал. Я едва успел удар блокировать, но бок он мне сильно поцарапал. Смотри!
Каранелли одним движением задрал обе рубахи верхнюю и исподнюю. Ниже подмышки сантиметров на пятнадцать шел длинный косой багровый шрам. Но сказать, что он получен двенадцать часов назад, язык не поворачивался. Рана не сочилась кровью, рубец сухой, запекшаяся короста, казалось, уже готова отвалиться.
— Что же ты молчал?! Надо было промыть, перевязать.
— Сначала недосуг было, а потом, когда руки дошли, показалось, что уже ничего и не нужно. И кажется мне, Коля, что, когда мы на сто тридцать лет вперед прыгали, с нами еще что-то произошло.
— Знаешь, Луи, я уже не вижу причины удивляться. Раз через время перепрыгнуть смогли, то почему бы и ранам не начать быстро заживать.
— Вам трудно в это поверить, господа! Да, именно господа! Понимаю, вы привыкли к обращению «товарищи». Я тоже. Я тоже ваш товарищ, коммунист. Да, да — коммунист! Бывший, конечно, но, тем не менее, настоящий коммунист.
Лейтенант фельджандармерии Анатолий Клюк в ладно подогнанной форме стоял перед заключенными лагеря, источая тонкий аромат одеколона. Отлично выбритый, свежий, он воплощал собой успех и уверенность, столь присущую офицерам немецкой армии.
— Мой партбилет! — Клюк достал из нагрудного кармана френча тоненькую книжечку. — Видите, ношу с собой. Немцам он не нужен. Больше скажу, господа советские военнопленные! Служил я в НКВД.
— Врешь…
Голос тих, непонятно, кто просипел это. Но лейтенант не ищет наглеца. В руках у него еще одна книжечка. Сделав четыре шага вперед, уверенным отработанным жестом он развернул удостоверение перед глазами ближайшего заключенного.
— Кто-нибудь еще желает взглянуть?
Но Клюк уже понял, что в этом нет необходимости. Ошарашенное выражение лица солдата в рваной гимнастерке, прочитавшего «лейтенант НКВД», сказало само за себя. Не спеша он вернулся на место. Штандартенфюрер фон Бридель сегодня, несомненно, будет доволен. Спектакль шел по намеченному плану.
— Почему же, господа, спросите вы у меня, офицера доблестной немецкой армии, остались эти удостоверения из прошлой жизни? Советская пропаганда утверждает, что коммунистов, а тем более офицеров НКВД, расстреливают на месте. Как видите, я жив и здоров. И даже чувствую себя неплохо.
Новоиспеченный немецкий лейтенант покачивался с носка на пятку. Автоматчики за спиной замерли, словно каменные изваяния.
— Да потому, господа военнопленные, что немецкой армии нужны умные люди. Да, именно умные люди, и неважно, кем были они в прошлом. Германские войска пришли сюда навсегда. Они принесли с собой европейскую цивилизацию, они будут обустраивать эту землю, и им нужна помощь. Нужен порядок на этой земле.
Клюк снова двинулся, на этот раз вдоль строя, держа паузу, давая возможность осознать произнесенные слова. Дойдя до конца, он обернулся и вновь заговорил.
— Я знаю, что неглупые люди есть и среди вас. Понимаю, они настолько умны, что если я прямо сейчас попрошу выйти из строя тех, кто хотел бы нам помочь строить новую Россию, то таких найдется немного. Но мы сделаем по-другому. Сегодня все, подчеркиваю — все, получат обед, такой, какой должен и будет всегда получать солдат немецкой армии, наводящий порядок на своей земле. Потом вам покажут фильм. Вы сможете увидеть Польшу. Какой она была до прихода вермахта, и какой стала сейчас. Я не буду вас агитировать, господа. Пусть этим занимаются комиссары, которым нечего показать. Вы все увидите сами.
