использовать «Изменение вкуса» и заставить почувствовать маньячину вместо сырого мяса что-то воистину отвратительное. Но я готов потерпеть, потому что мне и самому любопытно, что за способность у него такая.
Да и с заданием пока абсолютно неясно.
По всей видимости, система желает, чтобы я действовал по собственному усмотрению. А это как игра в русскую рулетку: рисковать все равно придется, но один неверный шаг и мне кранты. Поэтому я не тороплюсь, а пытаясь пока понять, что вообще здесь происходит.
Чуриков неспешно жует мясо, мне отвратителен даже нисколько вкус этого самого мяса, а то, что у нас с этой мразью один рот на двоих.
Он проглатывает кусок, откидывается на спинку стула, довольно улыбается и закрывает глаза. А перед внутренним взором тут же вспыхивает картинка — такая ясная и отчетливая, что несложно спутать с явью. Но я уже понял, что это и есть то самое ясновиденье.
Ясный солнечный день, повсюду буйно зеленеет трава, пахнет навозом и тут же неподалеку пасутся коровы, бегают куры, гуси и утки. Это, бесспорно, какая-то ферма. Справа виднеется богатое фермерское угодье, двухэтажный бревенчатый дом, хозпостройки, трактор и поле с кукурузой. Рядом несколько поросят пытаются присосаться к тому, чьи воспоминания я вижу. И тут сомнений нет, что это воспоминания свиньи.
— Свинья это! — восклицает Чуриков.
Светлицкий холодно улыбается:
— Такое можно и на вкус определить, давай-ка больше подробностей.
— Ферму видел, поросят, дом в два этажа, кажется деревянный, трактор, коровы и еще птица всякая.
— На допросе ты говорил, что можешь выбирать и видеть любые мысли, чувства и события из жизни того, чью плоть ешь.
— Да, — скрипуче и недовольно тянет Чуриков, — только с животными это не работает. У них память и чувства не такие, как у людей. А мыслей и вовсе нет, только позывы и реакции. То ли дело — человек!
— Тебе нужна именно плоть? А кровь не подойдет?
— Вы мне еще мочу или дерьмо предложите, — возмущается Чуриков.
— Что, и по ней можешь? — насмешливо спрашивает Светлицкий, но в этой насмешке слышится холодный расчет. И тут даже сомневаться не стоит, что если маньячина на такое способен, его непременно заставят и экскременты сожрать.
Главное, чтобы не пока я в нем.
— Идите вы на х**, — недовольно отвечает Чуриков и отворачивается.
Светлицкий тем временем встает с места и достает еще один контейнер, на этот раз непрозрачный и поменьше.
— Вот это еще посмотри, — говорит он Чурикову. — Если ты нам поможешь, уедешь отсюда прямо сегодня. Ну или завтра тебя казнят.
Маньяк смотрит в контейнер, там какой-то черный кусок не пойми чего, больше напоминающий сгоревшую шкурку курятины.
Светлицкий достает из чемоданчика пинцет, осторожно берет им этот кусок и протягивает Чурикову. Тот несколько секунд колеблется, потом резко подается вперед, хватает зубами кусок и в один миг проглатывает. Во рту остается неприятный горькой вкус горелого.
Чуриков снова закрывает глаза. И тут же картинка перед взором меняется, сквозь видение доносится голос Светлицкого:
— Нас интересует последний день его жизни.
Я вижу знакомое место. Очень знакомое. В реальном мире наверняка времени прошло больше, но для меня — я был там чуть больше часа назад. Это квартира Семена.
Тот, чьи видения я вижу, лежит на полу и отмахивается от чего-то невидимого. А еще я чувствую его ужас, слышу сбивчивые скачущий галопом мысли. Я не сомневаюсь кто это. Я знаю, кто вот так же отмахивался от пауков из кошмаров, которые я на него наслал.
Только что я на пару с маньячиной сожрал плоть светляка.
Но пауков в видении нет, светляк по сути отбивается от воздуха. Значит, их видел не носитель, а тот, кто сидел внутри — светящийся. И именно он страдал арахнофобией. Но сверхспособность Чурикова неспособна узреть то, что видел подселенец. К счастью.
Чуриков как-то перематывает происходящее. Меняет моменты видения, словно перематывает фильм. Только в этом фильме не только картинка, но вдобавок еще и чувства. А еще ты слышишь не только звуки, но и мысли: по сути, на время становишься тем человеком, чью плоть съел.
Маньячина в своей способности ориентируется куда лучше, чем я, что неудивительно. Теперь мы видим Семена, он душит светляка, точнее, это делал я. Становится невыносимо тяжело, нечем дышать. Но страха нет, носитель думает о том, что его спасут, он знает, что не он контролирует тело, и очень верит в того, кто им управляет.
Для меня все понятно, а вот маньячину весьма заинтересовывают эти мысли, и он начинает скрупулезно в них копаться, отматывать назад события. Мы несколько раз слушаем монолог носителя, хотя я понимаю, что это диалог, просто нам недоступны ответы светящегося:
«Что мы здесь делаем?… И как это нас спасет?… Он хочет меня убить?» — это тот самый момент, когда светящийся пытался заставить Семена выкинуться с балкона.
«Что происходит?…Я никогда не стрелял в людей!.. Я не смогу! Нет, не проси, сам это сделай. Ты ведь умеешь!.. А что потом?!.. Ты как всегда уйдешь, а мне что делать? Это же убийство! Вдруг меня найдут? Посадят в тюрьму?… — молчание длится довольно долго, а затем носитель обреченно то ли спрашивает, то ли утверждает: — Или я умру, или он?»
Чуриков снова перематывает вперёд. Теперь снова на тот момент, где я душу воина света, но немного дальше. Теперь он слышит разговор между мной и светящемся. Сам разговор перемежается испуганными скачущими мыслями носителя, и все они одного истерично содержания — он готовится умереть. И в общем-то не зря.
Последние минуты до того, как я спалил светляка, Чуриков смотрит особенно тщательно. Но когда носитель начинает гореть заживо, а мы вместе с ним все это ощущать, Чуриков резко открывает глаза, обрывая видение.
— Какая-то чертовщина там происходила, — кривится в недоумении маньяк.
— А если подробнее? — подается вперед Светлицкий.
— Не знаю, всего так много происходило. Он говорил с кем-то мысленно. Может, ментальный сверх, но я не уверен. И, кажется, этот сверх заставлял этого человека убить какого-то толстяка. Какие-то разборки и почему-то один из них обязательно должен был умереть.
— Они о чем-то говорили?
— Да, какую-то белиберду несли про новобранцев, Светлейших, про то, что они враги, про каких-то огненных Иммунов… Я ни черта не понял! — восклицает Чуриков и снова кривится.
А вот Светлицкий мрачнеет, становится строже, сосредоточеннее, я бы даже сказал, он не хило так напрягается. И, по всей видимости, для него то, что сказал Чуриков далеко не белиберда.
— Павел Эдуардович, вы знаете, что это значит? —
