Камеры снимают меня крупным планом, когда я протягиваю руки к парню, к раненым, к людям во всем Панеме.
— Жители дистриктов, я призываю вас к единению! Вместе мы победим!
Мои слова повисают в воздухе. Я смотрю на экран в надежде увидеть, как некая волна примирения пробегает между всеми нами.
Вместо этого я вижу, как в меня стреляют.
«Всегда».
Я слышу голос Пита, одно это тихое слово, и иду его искать. В этом мире, окрашенном в фиалковые тона, нет четких линий и острых углов, но вдоволь укромных мест, где можно спрятаться. Я шагаю сквозь пушистые облака, бреду по едва различимым тропинкам. Запах корицы и укропа. Чувствую на щеке ладонь Пита, пытаюсь удержать ее, но она ускользает из моих пальцев, как туман.
Постепенно вокруг прорисовываются стены стерильной палаты, и я вспоминаю...
Мама дает мне чай с успокоительным сиропом. Я ушибла пятку, когда спрыгивала с ветки над электрическим забором, чтобы попасть обратно в Двенадцатый. Пит укладывает меня в кровать, и я прошу его остаться со мной. Он что-то шепчет, но я уже не слышу. Однако какая-то часть моего мозга уловила одно-единственное слово и теперь в наркотическом сне, будто в насмешку, выпустила снова.
«Всегда».
Морфлинг притупляет все чувства, поэтому вместо укола боли я ощущаю лишь пустоту. Сухие колючки там, где раньше цвели цветы. К сожалению, в моей крови недостаточно наркотика, чтобы заглушить боль в левом боку. Куда попала пуля. Я ощупываю толстую повязку, обхватывающую мои ребра, и думаю, почему я еще здесь.
Курок спустил не он. Не тот парень, стоявший на коленях посреди площади. Кто-то другой. Я не почувствовала, как в меня вошла пуля. Ощущения больше напоминали удар кувалдой. Дальше ничего не помню, только выстрелы.
Я пытаюсь сесть на кровати, но у меня получается только застонать.
Белая занавеска, отделяющая мою кровать от соседней, отодвигается, и надо мной появляется лицо Джоанны Мэйсон. Первая моя реакция — испуг, потому что она напала на меня на арене. Приходится напомнить себе, что она спасала мне жизнь. Таков был план мятежников. Правда, это еще не значит, что она меня не презирает. Может, это было притворством, для Капитолия?
— Я жива, — говорю я сипло.
—Да ну.
Джоанна плюхается на мою кровать, и мою грудь пронзает боль. Увидев мою гримасу, Джоанна только улыбается. Что ж, видимо, объятий и поцелуев не будет.
— Все еще побаливает?
Ловким движением она вытаскивает иглу от капельницы с морфлингом из моей вены и вставляет в катетер на своей руке.
— Мне урезали дозу. Боятся, как бы я не стала вроде тех чудиков из Шестого. Вот приходится одалживаться у тебя. Ты ведь не против?
Против? Как я могу быть против, зная, что Сноу едва не замучил ее до смерти? У меня нет права быть против, и ей это известно.
Джоанна с довольным видом переводит дух, когда морфлинг попадает ей в кровь.
— Пожалуй, они там, в Шестом, были не так уж глупы. Ширнутся и ну себя разрисовывать. Чем не жизнь? По крайней мере, они были счастливее, чем остальные.
За те недели, что меня не было в Тринадцатом, Джоанна набрала немного веса. На бритой голове появился мягкий пушок, и шрамы уже не так заметны. Но видно, ей еще приходится туго, раз она подключается к моей капельнице.
— Ко мне каждый день приходит этот их доктор по мозгам. Типа помогает мне прийти в себя. Как будто тип, всю жизнь проторчавший в этой кроличьей норе, может меня починить. Полный идиот. Все твердит, что я в полной безопасности. Двадцать раз на дню.
Я улыбаюсь. Действительно, глупо говорить такое, особенно тому, кто победил в Играх. Словно кто-то может быть в безопасности, где бы то ни было.
— Как ты, Сойка? Чувствовала себя когда-нибудь в полной безопасности?
— Еще бы! Пока меня не подстрелили.
— Да брось. Пуля тебя даже не коснулась. Скажи спасибо Цинне.
Я вспоминаю про защитную броню в моем костюме. Но почему тогда так больно?
— Сломаны ребра?
— Тоже нет. Сильный ушиб — это есть. От удара у тебя порвалась селезенка. Пришлось удалить. — Джоанна небрежно взмахивает рукой. — Не переживай, без нее можно обойтись. Была б нужна, тебе б пришили чужую, верно? Спасать твою жизнь — главная задача всех и каждого!
— Поэтому ты меня ненавидишь? — спрашиваю я. — Ты мне завидуешь?
— Отчасти. Но зависть не главное. Просто я тебя не перевариваю. Эта слащавая любовь, речи в защиту слабых и обездоленных. И самое противное — ты ведь даже не притворяешься, все на полном серьезе. Можешь считать это личным оскорблением.
— Это тебе надо было стать Пересмешницей. Ты уж за словом в карман не полезешь.
— Что верно, то верно. Только меня никто терпеть не может.
— Однако они тебе доверились. Чтобы меня вытащить, — напоминаю я. — И они тебя боятся.
— Здесь — возможно. Зато в Капитолии боятся тебя.
В дверях появляется Гейл, Джоанна сразу вытаскивает иглу и снова подключает меня к капельнице.
— Твой кузен меня не боится, — заговорщически сообщает Джоанна. Спрыгивает с моей потели и, подходя к двери, слегка задевает ногу Гейла своим бедром. — Правда, красавчик?
В коридоре слышен ее смех.
Глядя на Гейла, сердито хмурюсь.
— Ой, боюсь, боюсь, — тихо говорит он.
Я начинаю смеяться, но тут же морщусь от боли.
— Осторожнее. — Он гладит меня по лицу; боль утихает. — Может, хватит уже попадать в передряги?
— Я стараюсь. Но кому-то пришло в голову взорвать гору.
Гейл наклоняется ближе, глядя мне в лицо.
— Ты считаешь меня жестоким.
— Я знаю, ты не такой. И все равно это как-то неправильно.
— Китнисс, какая в сущности разница — взорвать врага в шахте или подбить в небе стрелой Бити? Результат — один и тот же.
— Не знаю. В Восьмом мы защищались. Они атаковали госпиталь.
— Да, и те планолеты были из Второго дистрикта. Уничтожив их, мы предотвратили другие бомбардировки.
— Если так рассуждать... можно найти оправдание чему угодно, любому убийству. Детей на Голодные игры тоже посылали, чтобы предотвратить бунт дистриктов.
— Не вижу связи.
— Зато я вижу. Наверное, для этого нужно там побывать.
— Отлично. У нас здорово получается ругаться друг с другом. Может, это и к лучшему. Между прочим, Второй дистрикт теперь наш.
— Правда?
На миг во мне вспыхивает ликование. Затем я вспоминаю о людях на площади.
— Что было после того, как в меня выстрелили?
— Ничего особенного. Работники Орешка кинулись на капитолийских солдат. Повстанцы просто сидели в сторонке и наблюдали. Вся страна сидела и наблюдала.
