Коулу было все равно. Он собирался выполнять свой долг. КОГ обошлась с ним по справедливости, и он будет служить ей верно. В любом случае Порт-Феррелл был не идеальным местом для того, чтобы начинать жизнь заново: зимы здесь, на севере, чертовски холодные. Просто это место было ближе всего и безопаснее всего.
Но все-таки оно оказалось недостаточно безопасным.
— И что, по-твоему, мы сможем все поместиться на корабли? — спросил Коул.
— Моряки прекрасно умеют перевозить людей и грузы. Для них это прекрасная возможность заняться чем-то полезным.
Ну что ж, Бэрду это было по душе. Если план имел какой-то недостаток, он, словно терьер, обычно находил его, трепал и изжеванным бросал к ногам хозяина. Но сейчас он не стал этого делать.
— Ты, я вижу, радуешься жизни, — заметил Коул.
— А почему бы и нет? Сейчас я занимаюсь тем, что мне нравится. Папаша мне сказал, чтобы я шел в армию, иначе мне придется попрощаться с наследством, — а я хотел пойти в инженерное училище.
— Но ты же говорил, что все равно не получил никакого наследства, потому что пришли червяки.
— И мораль этой истории такова…
— Ты сделаешь все что угодно за достаточное количество банкнот?
— Нет; «знание — сила».
— А я-то думал, что ты доволен своей профессией.
Да, Бэрд будет полезным человеком в мире, нуждавшемся в перестройке и починке. И он знал это. Возможно, впервые он почувствовал собственную ценность. Это было грустно и многое объясняло.
Когда они вернулись в казармы, Бэрд начал ежедневный уход за «Броненосцем», как будто это был его личный автомобиль, и Коул оставил его за этим. У Коула было собственное дело — записывать воспоминания. У него кончилась бумага для ежедневных писем маме, и он не хотел просить у Ани или Матьесона. Он перешел на старую оберточную бумагу, по возможности расправляя ее. Впрочем, это не имело особого значения, потому что некому было читать его письма; имело значение лишь то, что он их пишет. Пока он рассказывал маме о своих занятиях, у него прояснялось в голове. Нужно было только писать мелким почерком и как можно короче. Неизвестно было, когда еще он сможет достать бумаги.
Он устроился в кабинке туалета и, обхватив рукой колено, принялся выводить буквы. Здесь можно было ненадолго уединиться, если не обращать внимания на постоянную ходьбу и хлопанье дверей.
«Дорогая мама, я видел в этом городе ужасные вещи…»
Входная дверь распахнулась, стукнув по растрескавшейся кафельной плитке на стене.
— Черт, нужно помочиться хотя бы для того, чтобы его согреть. — Это был Дом, по-прежнему из последних сил старавшийся казаться бодрым и веселым, хотя этого от него никто не ждал. Послышался звук расстегиваемой молнии. — Это ты, Коул Трэйн?
— Ага…
— Я только что видел Хоффмана и Майклсона, которые с напряженным видом шли в кабинет Прескотта.
— В шкаф Прескотта, ты хочешь сказать. Хотя он поменьше приличного шкафа будет.
— Не важно; что-то происходит.
Коул сунул бумажку обратно в сумку на поясе и вышел из кабинки. Дом умывался, наклонившись над одной из немногих целых раковин, и из-за воротника его выскользнула цепь с солдатским жетоном. Коул присмотрелся. Нет, там было что-то другое; жетон Дома болтался на цепочке, а, кроме него, к ней была прикреплена еще одна цепь, серебряная.
«Вот черт! Клянусь, я знаю, чье это».
Это было женское украшение, тонкая цепочка с подвеской в виде кольца. Дом не носил такого раньше. Коул бы давно заметил.
Дом выпрямился, вытирая лицо полотенцем.
— Что?
— Ничего.
Дом взглянул вниз и, заметив цепь, засунул ее под рубаху.
— Это цепочка Марии, — сказал он, как будто должен был что-то объяснять. Коул обычно соображал, когда уместно говорить о щекотливых вещах, а когда — нет, но сейчас даже у него язык прилип к гортани. — Коротковата для меня, поэтому я прицепил ее к своей. Мы же всегда забираем жетоны, правда? Любой ценой.
Каждый человек ищет свой способ справиться с горем и невыносимыми душевными страданиями, подумал Коул. Он писал письма, которые некому было читать; Бэрд постоянно копался в чертовом БТР; Аня старалась во всем походить на мать; Берни пыталась всех накормить; а Дом носил цепочку погибшей жены, как жетон убитого товарища. Маркус всегда вел себя так, как будто с ним все нормально, но Коул был на сто процентов уверен в том, что какие-то мысли или воспоминания помогали ему держаться на плаву.
— Да, верно, сынок. — Коул вернулся в свою кабинку и, усевшись на унитаз, снова развернул письмо. — Человек по-настоящему не умирает, пока о нем хоть кто-нибудь помнит.
Командный центр, Порт-Феррелл; ночь, температура в помещении пятнадцать градусов ниже нуля
— Окажите мне любезность, господин Председатель, — произнес Хоффман. — Топлива у нас достаточно, и нам потребуется всего один отряд, самое большее — два.
Майклсон вытащил из груды карт свернутую в трубку бумагу.
— У нас есть выбор, — сказал он.
Аня помогла ему расправить карту на столе, распрямила ее как могла — ей мешали перчатки. Перчатки не особенно спасали от холода. За окном шел снег, отчего можно было подумать, что наступило потепление. Сквозь небольшой кружок, процарапанный на замерзшем стекле, Аня видела фрагмент школьного футбольного поля. Большую часть деревьев, выросших здесь после того, как это место было покинуто, уже срубили на дрова. Даже жалкая горстка новых обитателей быстро изменяла ландшафт.
«Скоро мы все вырубим и выдерем. Что здесь останется к весне?»
— Главное для меня вот что. — Прескотт сложил руки на груди. — Сохранить единство этого города — этого сообщества. Пока я позволяю людям беспрепятственно покидать город, но, возможно, нам придется их задерживать; и мне придется убеждать граждан в правильности нашего решения, потому что одного приказа переезжать будет недостаточно.
— Правда? — Единственным признаком того, что Хоффман замечал холод, был шарф, видневшийся из-под воротника. — А раньше этого было более чем достаточно.
— Основой КОГ всегда была формула «государство защищает своих граждан, а взамен государство ждет от граждан небольших жертв во имя общего блага». — Очевидно, Прескотт хотел представить себя этаким толерантным политиком, но Аня подозревала, что за этим стоит жесткий прагматизм. Он называл беглецов «неправильными» гражданами, умалчивая о том, что их уход — это удобный способ оставить себе их продуктовые пайки. — И сейчас, когда мы не выполняем своих обязательств, что может побудить их остаться?
— Ну, можно сказать вот что, — начал Хоффман. — Если нас не убьет холод, то прикончат оставшиеся в живых червяки, потому что они знают, что мы здесь, и продолжают появляться. Предположим, нам удалось утопить девяносто процентов вражеской армии; но они все равно в состоянии покончить с нами, если мы будем сидеть здесь слишком долго, как чертова мишень.
