более, что он прекрасно ориентировался в слабом свете керосинок и заранее знал, куда идти и где поворачивать.
Около полудня мы сделали привал и сытно пообедали гречкой с тушенкой. Теперь точно можно было сказать, что я побывал в походе и даже у костра посидел. Не особо это мне понравилось, но я твёрдо решил, что на Земле обязательно попробую ещё раз. Наверняка с палаткой у реки появится какой-то романтизм. А если ещё и компания будет подходящая…
Мои размышления о планах прервал горбун. Подошёл и сел рядом со словами:
— Ох-мо, не к добру энто. Вот помяни моё слово, не к добру.
— Ты вообще о чём? — не понял я. Показалось даже, что часть его слов просто ускользнули от меня во время раздумий.
— А сам не чуешь, как тута смертью несёт? Я уж думал, кто-кто, а ты-то должон энто заметить.
Я принюхался, но ничего особенного не заметил. Обычная тухлятина и гниль, на которую уже и внимание обращать перестал.
— Нет, не чувствую, — признался.
Горбун хмуро осмотрелся по сторонам, потёр короткую ногу, но прежде чем сказать что-нибудь ещё, его слова подтвердил Тонкий:
— В Пределе всегда пахнет смертью, потому что кроме неё здесь ничего нет.
Говорил он это тихо, чтобы слышали только мы, но от его вкрадчивого голоса мурашки у меня пробежали по спине с двойной силой. Не остался равнодушным и горбун:
— И чаво ж ты, гад, раньше сказать не мог? Я б хоть дрыну какую взял.
— Этим здесь не поможешь. Нам вообще ничего не поможет, если Предел решит от нас избавиться.
— А что, это возможно? — удивился я.
— Вы разве не чувствуете, как он за нами следит? — спросил в ответ Тонкий с таким видом, будто это было слишком очевидно, чтобы не заметить.
Впрочем, и сказать, что я этого не ощутил, было нельзя. Почти с первого шага чей-то пристальный взгляд буравил мою спину. Мне казалось до сих пор, что это всего лишь разыгравшееся воображение. Ну а теперь странность эта заиграла новыми красками.
Мы не стали задерживаться на одном месте и скоро двинулись дальше. В темноте, в тишине, ведомые единственным проводником, в здравом рассудке которого сомневался каждый. Затея пахла провалом с первых минут, но возвращаться я себе запретил строго на строго.
Чем дальше мы уходили, тем тяжелее становился воздух. А уже ближе к вечеру я точно понимал, о чём говорил Черепаха. Пахло действительно не так, как на Свалке. Тонкие нотки страха и отчаяния вплетались в привычный смрад. Такую перемену не услышать носом, можно лишь кожей ощутить близость смерти, сердцем понять, как тосклива жизнь и как скоро она прервётся.
Мрачные мысли окутали всю нашу партию. Я слышал это в их тихих разговорах, порой даже с самими собой. Они сетовали на жизнь, ворчали про проблемы, бурчали про несбывшиеся планы. И звучало это всё в окружившем нас Пределе, как предсмертная исповедь или записка самоубийцы.
Первым, кто сказал об усталости, был Черепаха. Вскоре после привала он заявил, что если сделает ещё хоть шаг, то рухнет замертво, а нам его хоронить придётся. С этими словами он вскарабкался на телегу с провизией и устроился там с самым невинным видом. А мы продолжали идти до позднего вечера, пока силы не покинули последних.
Через считанные минуты после остановки костёр уже горел, котёл с водой над ним висел, а подстилки заполнили все мало-мальски ровные места вокруг. Ещё через час наш лагерь накрыло плотное одеяло многоголосого храпа.
Не спалось только мне. Я лежал, заложив руки под голову, и рассматривал Пандору. До чего же странно она выглядела. Невозможно ведь, чтобы нечто столь огромное оставалось на месте без малейшего движения. Или это всего-навсего мои личные предрассудки? Сомневаться даже в том, что вижу своими глазами, если это не укладывается в привычную картину мира.
А каким бы мир Клоаки был, если бы хоть изредка проникал сюда свет? Какие чудесные леса покрыли бы местные просторы, какие необыкновенные звери обжили бы их? Может, и реки бы потекли, моря образовались. Расцвела бы Клоака, будь в ней хоть немного света, не назвал бы её никто смердящей помойкой. И всё это Пандора уничтожала, не дав зародиться. Как проклятие, заставляющее темноту быть истиной.
— Подойди, — услышал я вдруг и рывком сел.
Вокруг всё было тихо, если не считать храпа. Все спокойно спали и видели седьмые сны, угли от костра давно остыли и скрылись во мраке. Неужели показалось? Звучало так отчётливо, будто кто-то на ухо мне шептал.
Я уже собирался снова лечь, когда голос прозвучал вновь:
— Подойди ко мне, Константин.
Он не вызывал опаски, словно говоривший не способен был причинить вред. Может, моя осторожность уже давно спала, но стало вдруг так любопытно, что я встал и прислушался повнимательнее.
— Иди ко мне, я жду тебя, — повторил голос свой призыв.
На удивление легко я определил, откуда он доносился. Достал пистолет на всякий случай и двинулся навстречу.
Я забрался на холм и взглянул на лагерь, прежде чем уйти дальше на зов. Всё было тихо. В темноте виделись лишь очертания моих спящих товарищей и телег, оставленных чуть в стороне. Всё это оставалось неподвижным, замершим в ожидании продолжения пути.
Чудовищно неправильным казалось мне то, что шёл я неизвестно куда и непонятно к кому, при том не сказав своим людям ни слова. Абсолютно точно это была ошибка, но я не мог с собой ничего поделать. А когда голос повторил призыв, сомнения и вовсе отступили:
— Не останавливайся, Константин, иди.
Он звучал всё так же тихо и возле самого уха, но слова эти обволакивали сознание и гнали вперёд. Я не мог, да и не хотел бороться. Отвернулся от лагеря и начал аккуратно спускаться.
Не сразу, лишь когда позади осталось ещё две кучи, я разглядел силуэт человека. Он ждал меня в ложбине, скрытой от лишних глаз.
— Ближе, Константин. Подойди ближе, — позвал голос, словно прочитав мои мысли.
И вновь я без лишних вопросов исполнил его волю.
Только когда между нами осталось всего несколько шагов, я смог его разглядеть. Весь облачённый в чёрное, с капюшоном на голове и слоем мелких чёрных частиц с перламутровым отливом вместо лица. Пусть и прошёл с нашей прошлой встречи не один месяц, я узнал его сразу. А рот его — единственная светлая полоса на сплошной черноте — улыбнулся в ответ.
— Опять ты? — спросил я.
— Опять.
— И в этот раз ты
