Ознакомительная версия.
– Так нечестно, – наконец хрипит он.
Я отпускаю его, убедившись, что он не собирается опять стрелять. Никто ему не отвечает. А что тут скажешь?
Пыль от рухнувшего здания не без помощи поднявшегося ветра уже рассеялась, и змей то появляется, то исчезает из поля зрения, будто пытаясь что-то найти. А я прекрасно помню, как выбирался из завала, едва не ставшего моей могилой. Как я глотал пыль и спертый воздух, прорывая себе путь наружу. Как вырытый мною проход обвалился, и я лишь чудом уцелел. Я помню тот липкий страх, охвативший меня, когда я увидел этого монстра, и то, как я, спрятавшись за неверными стенами соседнего здания, ждал, когда же он уберется, боясь лишний раз вздохнуть, не то что пошевелиться. Что-то в моем облике, видимо, изменилось, потому что Соня тревожно спрашивает:
– Максим, ты в порядке? На тебе лица нет.
Сведенные каменной судорогой, мышцы медленно, словно нехотя, расслабляются. С трудом ворочая языком, отвечаю:
– Все нормально. Просто вспомнил…
Она не уточняет, что именно, деликатно промолчав, но почти сразу вскрикивает:
– Смотрите!
Через улицу, неподалеку от того места, где только что рыскал змей, ковыляющей походкой движется человеческая фигурка. Даже при ускоренном беге времени язык не поворачивается сказать, что он бежит. Я не успеваю навести на него бинокль, чтобы разглядеть человека подробнее, но мне и без того ясно, кто это. Я помню, с каким трудом, все еще не придя в себя, мне дался тот «забег». Тогда мне казалось, что я практически не отошел от чуть не погубившего меня завала, но сейчас, наблюдая со стороны, видно, что тот я продвинулся довольно далеко, ведь здание, в котором я укрылся, выходит одной стороной на площадь, а это получается чуть ли не целый квартал от разрушенного дома.
– Это ты? – обращается ко мне Клаус.
– Это я.
– Получается, ты уже видел этого змея? – неясно, с чем связано недовольство Семена.
– Получается.
– И молчал?
– Ничего бы не изменилось от того, сказал бы я или нет, да и некогда было рассказывать.
– Все равно, нужно было сказать, – бурчит Рыжий. – Кого ты еще видел, и не рассказал нам?
– Никого.
Семен сопит недовольно, но больше ничего не говорит. Проходит совсем немного времени, когда Страж возвращается. Он снова оказывается у невидимого нам отсюда завала и какое-то время рыщет вокруг.
– Он тебя ищет? – меня трогает тревога Сони.
– Да.
Поиски змея длятся недолго, и спустя какое-то время, так и не найдя никого, Страж исчезает в лабиринте улиц.
– А мне кажется, что ты от нас что-то скрываешь! – вдруг выдает Рыжий. – Или, может быть, это все твоих рук дело? – он размашистым жестом обводит рукой пространство перед собой.
– Успокойся, Семен, – мне с трудом удается оставаться спокойным.
– Возьми себя в руки, – Клаус встает перед Рыжим, вполоборота ко мне.
Эти его шаг, действие как-то вдруг приводят меня в чувство, словно ушат холодной воды на голову вылили. Злость и негодование исчезают, оставив после себя неприятное послевкусие от едва не совершенной ошибки.
– Дожили! – восклицает удивленно Рыжий, – Любимчик защищает Оружейника!
– Прикуси язык, – спокойно, я бы сказал, устало бросает Клаус. – Не тебе судить Максима и его поступки.
Сказать, что я удивлен его заступничеством – не сказать ничего. Не меньше меня поражает спокойная реакция Клауса на прозвище, данное ему в нашей школе. Он прекрасно знает, что мы прозвали его «Любимчиком» за определенную благосклонность к нему со стороны Марины Яковлевны, нашей Учительницы, но не переносит, когда его так называют.
– Семен, успокойся, пожалуйста, – Соня и сама удивленно и с опаской поглядывает на Клауса, ожидая, что тот может вспылить за «Любимчика».
Рыжий отступает первым. Он разворачивается и отходит от нас.
– Не бери в голову, – говорит Клаус, поворачиваясь ко мне. – Семен не думает, что болтает.
– Я все слышу, – недовольно бурчит Рыжий, стоя у дальнего от нас края окна.
– Мы должны держаться вместе, – он даже не поворачивается на реплику. – Поодиночке мы не выживем, – а звучит, как: «Без тебя мы не сможем выбраться». И я уверен, что не ошибаюсь в трактовке, скрытом смысле его слов.
– Я не уйду, – говорю устало. – Я обещал, что мы выберемся, помнишь?
Да, в этот момент, как тогда, на развалинах, в самом начале пути, во мне проснулись два разных человека. Первый похож на Семена, хотя нельзя сказать, что Рыжий с годами слишком уж изменился. Этот юнец во мне – эмоциональный подросток, чье поведение обуславливается молодостью и горячностью, несмотря на всю подготовку Плетущего. Его душит какая-то детская обида на некую всемирную несправедливость, связанную с недоверием друга. «Уйду, обязательно уйду! – думает он. – Как только двери в помещении откроются, уйду от них. Они сами Плетущие, и сдать экзамен – их задача! Плевать!»
Второй во мне – это зрелый, опытный и в чем-то циничный человек, который с некоей снисходительностью следит за собственными плаксивыми выбрыками, понимающе хмыкает и отвечает: «Никуда ты не уйдешь. Слово, данное тобой, не позволит тебе бросить их».
Я спокойно встречаю изучающий взгляд серо-стальных глаз Клауса. Что-то неуловимо мелькает в них, и я не готов ручаться за то, что же увидел, но все же это вызывает неподдельное удивление.
– Знаешь, – говорит он, отворачиваясь к окну, – иногда я жалею, что наши с тобой отношения вышли такими… скомканными.
О чем он?
– Думаю, что у тебя не возникает сомнений в том, кто стал тому виной? – отвечаю я.
– Мы все совершаем ошибки, – парирует он и добавляет, – Не ошибается лишь тот, кто ничего не делает. Нельзя бояться ошибиться – нужно бояться повторять ошибки.
– Желание избежать ошибки вовлекает в другие, – отвечаю я.
– Ошибаться – человечно, прощать – божественно, – изрекает Клаус.
– Это не ко мне. Я не Бог, – но все же добавляю. – Первое условие исправления – осознание своей вины.
В действительности я не перестаю удивляться затронутой Клаусом теме, но еще больше меня поражает то, что он, пусть скрыто, но сознается в собственных ошибках. Невиданное дело! Но больше, чем все его слова мне не дают покоя серьезность и зрелость его поступков и поведения в целом. Насколько я помню, он всегда был напыщенным, самовлюбленным типом, не желающим никого слышать. Он сам себе был указ, и считал себя лучше остальных. Бесспорно, он был талантлив, но никогда прежде не скрывал этого, а наоборот – всячески демонстрировал. Клаус, который сейчас стоит рядом со мной, отличается от того, кого я помню, во всем: ни капли чванства, ни толики превосходства, ни грана пренебрежения. И это удивительно. И странно.
Ознакомительная версия.
