Однако под белоснежной кожей, легко сошедшей с костей без единой капли крови, не обнаружилось того, что Гримберт внутренне ожидал увидеть – желтоватых осколков черепа, хлюпающего мозгового вещества, черных слизистых вкраплений…
Мозг Ангела, аккуратный и розовый,возлежал не в грубой костяной чаше, как это бывает у людей, а в сложном футляре из прозрачного полимера, покрытом комбинацией вырезов, отверстий и пазов. Точно мягкая сердцевина диковинного плода, помещенная в изящную хрустальную вазу.
Чудовищная кинетическая энергия, вложенная Олеандром в этот удар, мгновенно разрушила это миниатюрное совершенство. Мозг хлюпнул, брызнув в стороны розовой коралловой мякотью, слюдяные пластины черепа беззвучно лопнули. На снег выплеснулось немного крови, но не алой или багрово-синей, а сероватой, сгущенной, точно хлопья подкисшего молока.
Любое существо, чей мозг розовыми сгустками капает в снег через пролом в черепе, отказалось бы от борьбы, ощущая дыхание Создателя, но Ангел был устроен сложнее человека. Может, гораздо сложнее. Один его глаз был размозжен в глазнице, превратившись в липкий, карамельного цвета, студень, однако другой пристально уставился на обидчика, не обещая тому ничего хорошего. Однако чтобы смутить Олеандра Бесконечного ему требовалось куда более основательное чудо. Не обращая внимания на хрустящие осколки полимерного черепа под ногами, Олеандр легко, точно тростинку, крутанул свой молот еще раз, заставив его описать короткую петлю, и, прежде чем Ангел успел понять, с какой стороны ему грозит опасность, вогнал тяжелый заточенный клюв тому в висок.
Должно быть, спускаясь с облаков, слуги Господни обретают смертность. Ангел рухнул в снег, простерев обагренные чужой кровью руки.
В рычащей круговерти битвы, полнящейся треском чьих-то костей, мучительными криками и звоном стали смерть эту разглядел не каждый. Но те, кто разглядел, мгновенно воспряли духом. Ангелы, чья бы воля не послала их на этот страшный пир, все же были смертны, а значит…
Ржавый Паяц торжествующе заулюлюкал, воздев вверх свои гангренозные, наполовину состоящие из металла, руки.
- Гиены, режь! – взвыл он страшно, воздев ввысь свои скрежещущие лапы, - На ножи ублюдков!
* * *
«Смиренным Гиенам» Господь не даровал ни сверхчеловеческих сил, ни бессмертия. Однако, как и полагается хищникам, они обладали отменным чутьем на кровь. Пусть даже кровь эта была не алой, сладко пахнущей человеческой кровью, а густым бесцветным раствором, текущим в Ангельских жилах. Истерзанные, с трудом вырывающиеся из страшных объятий с пробитыми животами, оторванными пальцами и развороченными челюстями, они тратили секунду или две, чтобы сделать один-единственный вздох, и вновь устремлялись в бой, не обращая внимания на стелющиеся вслед за ними по снегу кишки. Те, кто лишился пальцев на правой руке, хватали свои шестоперы, гизармы и топоры левой. Те, кого страшное калечащее прикосновение Ангелов лишило рук до локтей, бросался в бой по-собачьи ощерившись, точно намереваясь впиться в белоснежное мясо зубами.
Это был не бой. То, что творилось вокруг «Убийцы», напоминало пиршество Ангелов, на которое ворвалась стая окровавленных, осатанело рычащих гиен. Они набрасывались друг на друга, одни всклокоченные, окровавленные и щелкающие челюстями, другие отстраненные, безликие и холодные, как мраморные изваяния. Но спустя считанные секунды они уже в равной степени были залиты кровью.
На глазах у Гримберта один из рутьеров, ухитрившись проскользнуть под смертоносной дланью Ангела, всадил тому в хребет изогнутый кинжал с пламенеющим лезвием. Ангел досадливо дернул плечом, беззвучно развернулся и… Ему потребовалось немногим более секунды, чтобы небрежным мановением ладони вбить забрало рутьерского шлема прямо тому в череп, с такой силой, что из вентиляционных щелей вперемешку прыснули в снег осколки зубов, клочья языка и кровавая пена. Удар этот, смявший и сталь и кости, казался так страшен, точно в тонких бледных пальцах был зажат невидимый боевой цеп.
Еще секундой позже Ржавый Паяц, которому хромота не мешала по-волчьи метаться между сражающихся, сомкнул свои клешни на его горле, всмятку раздавив хрупкую полимерную гортань и с хрустом выворотив голову из истекающего прозрачной кровью тела. Легко, точно та была лишь подгнившим турнепсом в крестьянском огороде.
Гримберт заставил «Убийцу» пятиться прочь. Снег под его ногами быстро превращался в хлюпающую кровавую кашу, в которой стальные ноги доспеха скользили, утрачивая надежное сцепление.
Прочь, прочь, прочь, шептал он. Прочь от этого страшного пиршества, и неважно, чьей победой оно закончится.
Он охотно закрыл бы глаза, чтобы не видеть страшных деталей, но был лишен такой возможности. У сенсоров «Убийцы» не было век, которые могли бы милосердно сомкнуться, ограждая его от тех страшных картин, которые он вынужден был запечатлеть.
Еще один Ангел осел, разрубленный почти до паха чудовищным ударом алебарды. Осел, но не выбыл из боя. Оглушительно завизжал пробегающий над его телом рутьер, чьи щиколотки тот раздавил своими ангельскими пальцами, и визжал до тех пор, пока его легкие не были вырваны из тела сквозь дыру в боку и не шлепнулись окровавленной булькающей тряпкой в снег. Возмездие пришло тотчас. Тяжелые топоры, взметнувшись над павшим Ангелом, разрубили его бледную плоть, перемешав с алым снегом, но даже четвертованный, он продолжал дергаться, бессмысленно выплескивая вложенную в него Создателем силу.
За каждого поверженного Ангела Гиены щедро платили своими жизнями, но Гримберту не требовались вычислительные мощности «Убийцы», чтобы понять – даже их разбойничья самоотверженность не позволит им выиграть в этом бою. Холодная отрешенность Ангелов была эффективнее кипящей крысиной злобы. Все новые и новые тела падали в снег – освежеванные, разорванные в клочья, вскрытые и выпотрошенные.
В какой-то миг Гримберту показалось, будто «Смиренные Гиены» в силах переломить ход боя в свою пользу, когда со склона подобно лавине из звенящей стали пришло подкрепление, ведомое Орлеанской Блудницей. Не утруждая себя боевыми кличами, она завывала и рычала, воздев вверх латные руки с зажатыми в них пистолями, а следом за ней мчались ее улюлюкающие товарищи, готовые насадить ангельское воинство на свои штыки.
Удар тяжелой пехоты был подобен страшному удару горной лавины, легко сметающему самые прочные крепостные стены. Если бы сила этого удара угодила во вражеское построение, то расколола бы его, как топор лесоруба раскалывает трухлявое бревно. Однако Ангелы Господни, к несчастью для Гиен, не считали нужным держать хоть какой бы то ни было боевой строй, отчего вся заключенная в ударе энергия ушла, рассеявшись, выплеснулась в пустоту.
Закованный в панцирь рутьер врезался плечом в бок Ангела. Будь тот человеком, этот удар раздавил бы его внутренности и расколол все кости в теле. Но Ангел лишь коротко мотнул головой и ответил небрежной пощечиной, от которой тяжелый шлем рутьера выворотило из панциря вместе с горжетом и головой несчастного. Жертва осталась бы неотмщенной, если бы не сама Орлеанская Блудница. Удивительно подвижная в своей тяжеловесной броне, словно та отягощала ее не больше, чем наряд танцовщицы из серого шелка, она пробилась к Ангелу, ловко огибая собственных изувеченных бойцов, и ткнула под бледное ухо стволом своей громоздкой колесцовой пистоли.
В своих проповедях, обличающих насилие, епископ Туринский не раз говорил, что порох создан из пыли первозданного хаоса, оттого он всегда оставляет за собой столь страшную картину разрушений. Гримберт прежде не задумывался об этом, зато мгновенно вспомнил, когда раздался выстрел. Заряд картечи, выпущенный в упор, разворотил голову Ангела, усеяв снежно-кровавую кашу под ногами дерущихся оплавленными полупрозрачными костями его черепа и влажной коралловой мякотью мозга.
- Так его, сучье отродье! – взревел Ржавый Паяц, сам забрызганный кровью до того, что походил на демона, - Гиены, навались! Драть насмерть! Не трусь!
