Но Миха маске не верил.
Миха уже успел убедиться, что человек этот — редкостный ублюдок. Но с хорошей памятью и тонкими мягкими пальцами, способными причинить чудовищную боль.
Боль сопровождала Миху последние месяцы. После того, как он очнулся, ему больше не позволено было ускользнуть в беспамятство. И человек, который вновь и вновь появлялся возле стола, терпеливо объяснял, что боль — это часть процесса.
Надо потерпеть.
Миха и терпел.
Что ему, надежно зафиксированному на столе, еще оставалось?
Это уже потом, когда мастер, скотина этакая, решил, что процесс завершен и цепи снять велел, Михе и со стола сползти позволили. У него только на то, чтобы сползти и хватило сил.
Миха опустился на корточки и счастливо зажмурился, представляя, как вырвет уроду глотку.
Когда-нибудь.
Позже.
Когда поймет, как выбраться из той задницы, в которой он оказался. А он поймет. Обязательно. Он ведь не дурак. Он — Миха.
Миха произнес свое имя одними губами и тут же, опомнившись, воровато огляделся. Но нет. Арена была пуста. Но обманываться не стоило: за ним присматривают. Кто? Миха понятия не имел. Просто шкурой ощущал чей-то донельзя внимательный взгляд. Было время он даже пытался отыскать этого вот, любопытного, но вынужден был отступить.
На время.
Времени оставалось немного. Это Миха тоже шкурой чуял.
Протяжно заскрипели ворота, и во дворик, громко ухая и отфыркиваясь, вывалился очередной зверь. Миха застыл. Дрогнули ноздри, втягивая характерный тухловатый запах. Шерсть. Старое мясо. Рыбная вонь. Зверь был крупным.
И опасным. Вот затихло фырканье, и прочие звуки исчезли. Кем бы ни был тот, кого выпустили, он ступал почти бесшумно. А стало быть, Миху заметил.
Плохо.
Убивать не хотелось. Миха коснулся пальцами земли. Твердая. И земля только сверху. Под ней — камень. И стены из камня. На воротах решетки. Прочные. И еще чем-то защищены, потому как, когда Миха попробовал их выломать, его шибануло.
Магистр еще смеялся.
А потом сказал, что не родился еще зверь, способный сбежать из вивария. Миха магистру поверил. Может, он и не зверь, но из вивария сбегать не станет. Подождет иного случая.
Разворачивался он осторожно, плавно, выгибая такое послушное тело.
В первые дни Миха учился ползать на карачках.
Потом ходить.
Бегать.
Прыгать.
А потом Магистру надоело, и он несколько ускорил процесс обучения. Тот, самый первый зверь, едва не сожрал Миху, хотя теперь было ясно, что зверь не отличался ни размерами, ни свирепостью.
Нынешний был огромен, куда больше прочих, с кем Михе доводилось встречаться. Поросшее бурой клочковатой шерстью тело отличало непомерно развитая грудина, вес которой с трудом удерживали массивные лапы. А вот зад зверя казался непропорционально узким. На короткой шее сидела плоская башка.
Зверь понял, что добыча — а Миху он иначе и не воспринимал — его заметила и, остановившись, присел на зад. Он неловко вскинулся и зарычал. Глухой этот звук пробирал до костей.
— Вот чего орешь? — пробормотал Миха, языком трогая только-только отросший зуб.
И ведь не зверь выбил — голем.
Быстрый оказался, с-скотина этакая. Еще и с палкой. Правда, Магистр обещал, что скоро палка сменится настоящим оружием, и Миха ему верил.
Рык стал ниже. А зверь тяжело бухнулся на передние лапы.
Несуразный он все-таки.
Но челюсти здоровые. И когти внушительные. Вот только в природе такие когти нужны совсем не для того, чтобы соперников драть. Ими камни переворачивают. Или землю роют. Или еще для какого мирного занятия используют.
Откуда Миха это знал?
Он не знал.
— Я не хочу тебя убивать, — сказал он зверю, заглянув в желтые глубоко посаженные глаза. И принюхался. Да, запах рыбы был терпким тяжелым. Стало быть, ею-то зверь в основном и питался.
Правда, от мяса он тоже не откажется.
При случае.
Миха подавил вдох. И позволил зверю подойти ближе. Бегать по арене, развлекая Магистра и гостей его, желания не было. Он бы и зверя не тронул. Но… коротко рявкнув, тот вдруг сорвался с места.
Быстрый.
И ловкий.
Вот только Миха быстрее. Он взлетел, чтобы оказаться на широком загривке. И когти привычно пробили толстую шкуру.
А Миха в очередной раз удивился, что у него есть когти.
Но это хорошо.
Когтями горло рвать легче. Миха, конечно, и так бы справился. Но когтями оно как-то сподручнее, что ли.
Зверь вот тоже оценил. Завыл, затряс шеей, норовя Миху скинуть. После и вовсе лапой достать пытался.
Хрен тебе.
Миха подтянулся повыше.
Вот и нужное место. Шея оказалась короткой, и пусть защищена была она коркой свалявшегося меха, да разве ж это защита? Миха освободил одну руку, и сжал коленями шею твари. Та заверещала совсем уж тонко, жалобно.
— Извини, — сказал Миха и ударил туда, где шея сочленялась с черепом.
Первые два позвонка — самые хрупкие. Миха это знал. Правда, вновь же, понятие не имел, откуда. С другой стороны, знание не обмануло, руки тоже.
Удар был точным.
И что-то внутри зверя хрустнуло. Он покачнулся, а потом медленно, словно нехотя, стал заваливаться на бок. Миха успел соскочить и даже отбежал, чтобы вконец не изваляться: бока зверя покрывал слой желтоватой слизи, которая защищала мех.
Дернулись задние лапы.
И зверь затих.
Совесть вновь очнулась, нашептывая, что животное-то не виновато. Что убивать надо людей. Особенно тех, кто Миху изуродовал. И Миха с совестью согласился.
Убьет.
Обязательно.
Босые ступни Верховного коснулись шелковой глади ковра. И он привычно упал ниц, вытянув руки вперед. В спину стрельнуло болью, заныли плечи, подсказывая, что нынешняя ночь также будет бессонной.
Слаб человек.
И духом, и телом. Особенно телом.
— Встань, мой друг, — прозвучал мягкий голос.
Не сразу прозвучал. И эта пауза, почти неощутимая, больно царапнула сердце. Неужели за те две седмицы, которые Верховный провел в подземельях, в молитве и аскезе, что-то да произошло? Слухи? Сплетни? Или ему просто показалось?
Темнокожие рабы помогли распрямиться.
Подняли.
— Присядь. Раздели со мной трапезу, — Император поднял вялую руку, указывая куда-то вглубь залы. И сердце замерло. А что если гнев его был куда более глубок? Что, если поднесут за столом чашу с ядом? Или, паче того, ляжет змеею на шею удавка?
Или…
Жреца уложили на низкое вытянутое ложе, покрытое шкурой горного льва. А ложе поднесли к столу.
— Я давно желал видеть тебя, — в голосе Императора звучала тень упрека. — Но мне сказали, что ты там, куда нельзя ступить человеку непосвященному.
— Прости, мой повелитель, — жрец прижал обе руки к груди. — Я исполнял обычай.
— Молился.
— Да.
Поднесли глубокую чашу воды, на поверхности которой плавали желтые лепестки. От воды тонко пахло ароматными маслами, но запах этот лишь усилил то странное беспокойство, от которого Верховный не мог отделаться с самого утра.
— Что ж, я рад, — Император первым опустил руки. — Ибо знаю, что никто так не усерден, не искренен в молитве, как ты, друг мой.
— Благодарю, — теплая вода обняла пальцы.
А потом их ловко, подбирая каждую каплю, отерли мягчайшими полотенцами.
— И знаю, что ты верен мне. Как был верен и моему отцу.
Нехороший разговор.
Опасный.
И сердце вновь сжимается. А рабы вносят огромное блюдо мяса, запеченного с ароматными травами да кореньями. Император первым выбирает кусок, чтобы протянуть его Верховному.
Высочайшая честь.
И опасность не меньшая. Сколькие отошли, приняв угощение из рук Императора?
— Именно потому я и ждал твоего возвращения. Всякий раз, когда нуждался я в совете, я получал его. И советовал ты не ради выгоды своей либо храмов, но говорил, что думал.
С мяса на пальцы потек липкий жир, и Верховный едва успел подставить под руку кусок сухой лепешки.
