— Да… но с чего ты решила?..
— Я пошла вымыть в прихожей, а крови почти не осталось. Почему у них такая кровь? А у тебя тоже?
Марсель не ответила; забыв об овощах, она в раздумье поскоблила ножом по доске, потом пяткой без стука закрыла кухонную дверь.
— Ты не скажешь Лолите?
— Не скажу. Но ты… я хочу попросить тебя кое о чем.
— О чем?
— Познакомь меня с тем, которого зовут Клейн. Мне с ним надо поговорить.
— Я передам ему — ладно? не знаю, разрешат ли ему увидеться с тобой.
— Пожалуйста, Соль, сделай это для меня.
— Обещаю. А ты не говори Лолите… — Марсель подошла к раковине и, наскоро сполоснув руки, провела нерешительно пальцем по левому запястью и взяла нож.
— Подожди! не режь себя, Лола заметит!
— Как иначе я проверю?..
— Не сейчас, Соль, ради бога, не сейчас! значит, ты не знала, что у тебя не… кровь? и зачем я тебе сказала!..
Покусывая губу, Марсель приставила лезвие к голубым жилкам на запястье, поводила им по коже, как смычком, примериваясь полоснуть… быстро, вжик — и все прояснится.
А ведь Клейн предупреждал — тело настоящее, но не прежнее; может, нет ничего страшного в том, что оно немножко отличается?.. Неужели она — копия, макет, одушевленная имитация человека?!.
— Не надо, я прошу тебя. Лучше после, когда Лола уснет, — заклинала Ана-Мария.
— А не побоится она раньше меня уснуть?.. — пробормотала Марсель, слушая биение своего сердца — огненная кровь?! почему? или вне поля заряда часть ее тела тотчас распадается?
— Мы потихоньку, в моей комнате… ты ляжешь у меня, — Ана-Мария пыталась загладить промах.
— Хорошо, я не стану пробовать… если ты скажешь, что тебе известно про огненную кровь — и откуда.
— Я девчонкой слышала о… людях вроде Клейна. У них пламя вместо крови, и их нельзя убить.
— Но где, когда ты это слышала?!
— Это давно, лет десять назад, у себя, в Чикуамане.
— Я почти готова, а вы? — Долорес вошла, не заметив тающих в воздухе темных вихрей смятения. — Дайте мне салфетки, девочки, и считайте, что стол расцвел.
Очень скоро умело сервированный стол заблагоухал едой, как лучшая клумба в саду Ее Величества Кулинарии, и был общими силами очищен от яств столь же прилежно, как и накрывался. Когда перемыли, вытерли и расставили посуду, девушки как-то мечтательно заговорили о яблочном пироге; Долорес, следившая за фигурой, которая периодически ускользала от слежки, пыталась намекнуть о вреде переедания на ночь, об издержках увлечения мучным и сладким, но тщетно — юный аппетит оказался сильнее, и пирог отправился в последний путь, в комнату Аны-Марии, где его ждала неминучая расправа. «Я три года об этом пироге мечтала!» — восклицала Марсель, принюхиваясь на ходу к яблочному диву.
Вздохнув тайком о пироге, Долорес пожелала своим «птенцам» спокойной ночи, отсыпала им пару таблеток валиума — день был трудным, пусть сон будет легким — и пошла спать.
Она помолилась и приняла валиум, поэтому заснула без опасений и тревог; куда больше заботила ее мимолетная, но подозрительная мелочь: КАК второй, высокий спутник Соль узнал, что его приятель ранен? не придется ли часть оставленных ими за беспокойство денег потратить на чистку дома от «клопов»?..
Убедившись, что Долорес спит, девушки украдкой развели себе кофе и занялись вплотную пирогом; попутно Ана-Мария рассказала Марсель о себе, а когда от пирога остались одни воспоминания, завалились на неразобранную кровать — тут-то Ана-Мария и поведала чистосердечно все, что знала о проклятой асьенде Васта Алегре и о том, как на Васта Алегре излилась чаша гнева Господня.
А в 23.20 Аник сел на прямое прослушивание квартиры Долорес и таким образом незримо присоединился к их беседе.
Десять лет тому назад.
Чикуаман.
Первая война алуче.
То есть, конечно, не самая первая — первая была в 1534 году, когда в Маноа вторгся генерал-капитан Карлуш Домингу да Силва — португалец на службе испанского Двора.
А эта — первая в XX веке, после долгого затишья, потому так и названа.
Трое боевиков дона Антонио едут на джипе в соседний с Васта Алегре поселок. Ясный день, щебет птиц. На другое утро пустой джип стоит на дороге, жирные мухи копошатся в потеках крови.
Двое терминадос заходят в деревеньку, требуют выпивки. Им подносят хорошую чичу. «Угощайтесь, сеньор». — «Наливай», — «Прими, Господи, их души», — благочестиво крестится в углу старая алуче. Когда терминадос успокаиваются, и на опухших лицах ясно проступают знаки яда, их раздевают догола и отдают сельве; сельва поглощает их тела — ни креста, ни могилы.
Люди дона Антонио начинают бесследно исчезать.
Один, впрочем, находится — он висит в петле, босой, прикусив синий язык. Э-э, да это ж Харамильо! ох бедолага! Друзья-приятели пробуют снять Харамильо с веревки — и отправляются вслед за ним к чертовой матери; три адских яблока взрываются, едва слабеет веревка. А придумали это солдаты-алуче, дезертиры из Пуэрто-Регада, близко знакомые с партизанскими сюрпризами.
Генерал-капитан да Силва — еще когда! — отучил индейцев вступать в открытый бой с регулярной армией, а лучшая в мире кастильская пехота была их наставником в искусстве войны слабых против сильных.
Замешательство терминадос длится недолго.
Они контратакуют.
«Где мужчины? где твой муж? где Алехо, где Санчо, где Хинес? где?! где?!»
«Не знаю! ушли на охоту!»
«Врешь, потаскуха!»
Вездеходы прут колонной сквозь лес, разбрасывая колесами красную грязь, ломая гниющие ветви; за последней машиной на тонком стальном тросе волочится еще шевелящееся тело.
Лес! проклятый лес, полный глаз! пулемет настороженно поворачивается на турели, грозит дулом.
«Ну, старый, говори — где все? куда ушли?»
«Нет никого, сеньор».
«Зажился ты, сволочь. Видишь пушку? убью».
«Воля ваша, сеньор».
Вездеходы идут дальше; хищные самуры летят за ними.
«Я скажу, все скажу, сеньор. Только не мучайте больше».
«Давай говори».
«Их вождь — Хуан Тойя из Монтеассоно. И с ними падре Серафин. И беглые солдаты из Пуэрто-Регада».
«Отвяжи его. Поедешь с нами, гад».
Вездеходы застревают в топких местах, ревут, вытягивают друг друга лебедками.
«Эсекьель Хименес, что гонит текилу, — их пособник, сеньор. Я правду говорю — он укрыватель; поезжайте к нему, сами убедитесь».
«Эй, Эсекьель! водка есть?»
«Всегда рад услужить сеньору. (Чтоб ты околел, чтоб сгнил заживо, как твой дон Антонио.)»
«Угости-ка нас всех».
