даже вздрогнул.
— Мог бы и не подкрадываться, — сделал я ему замечание.
— Вообще-то я тут уже минут пять сижу.
— Да? Ну ладно. Я, наверное, уже сплю.
— Мы движемся быстрее, чем стоило бы, — признался Тонкий. — По-хорошему надо делать три привала и идти помедленнее.
— Мы это обсуждали. Я не могу ждать. Чем быстрее мы дойдём туда, тем быстрее вернёмся обратно.
— Не забывай, что нам ещё предстоит с чудовищами встретиться. Они уже ждут нас и готовятся.
— Встретимся, — безразлично кивнул я головой.
— Ты не понимаешь, насколько это опасно. Я сильно удивлюсь, если мы победим. Я даже удивлюсь, если хотя бы один из нас выживет.
— Слушай, что ты от меня хочешь? — напрягся я. — Чтобы мы еле двигались, как в первые дни?
Тонкий понял, что спорить со мной не имеет смысла, и замолчал.
После ужина, вкус которого мало кто заметил, мы завалились спать. Я, как и все, рассчитывал продрыхнуть до самого утра, но среди ночи меня разбудил мочевой пузырь.
Самое отвратительное, когда, борясь с затёкшими конечностями, едва раскрыв глаза, надо идти по нужде. И ладно дома, где до уборной рукой подать. А здесь ещё приходилось тащиться между спящими и пытаться ни на кого не наступить.
Я преодолел полосу препятствий, отошёл на край площади и выбрал самый ровный столб в заборе. Пристроился поустойчивее, начал посвистывать, чтобы не уснуть. И вдруг тень мелькнула мимо меня и направилась вниз по улице.
Я посмотрел на лагерь, но не заметил ни одной пустой лежанки, кроме моей. Кто же тогда это был? Чудовище? Что за чудовище, которое не нападает, когда видит одинокую цель? Да и не было это похоже на то, о чём рассказывал Тонкий. Слишком человеческие размеры и не такая быстрая походка.
Любопытство проснулось быстрее здравого смысла, и я решил проследить за неизвестным. Вышел на улицу и, пристально вглядываясь в темноту, пошёл вперëд.
Только теперь, чуть стряхнув с глаз пелену усталости, я заметил красоту города. Каждый дом здесь был архитектурным чудом, то ли в стиле рококо, то ли барокко. Я не так хорошо в этом разбирался, чтобы безошибочно определить во мраке ночи, но выглядело грандиозно. Целый дворцовый комплекс, разросшийся на весь город, а от дороги их все отделяли высокие заборы.
Я часто видел в темноте движение, но не мог сказать наверняка, что мне это не показалось. То в дворцовых окнах мелькал свет, то едва заметно колыхались ворота. Не раз появлялся и силуэт, за которым я следовал. Он будто специально не давал мне остановиться и потерять его из виду, но, к своему удивлению, я не чувствовал в нём опасность.
Мне пришлось пройти мимо четырёх дворцов, пока улица не выплюнула меня на широкую площадь. В самом её центре возвышался огромный памятник, издалека казавшийся чёрной бесформенной глыбой. А мне стало интересно, в честь кого возвели такое сооружение? И кому это понадобилось?
Я подходил ближе, но с каждым шагом глазам верилось всё меньше. Тьма рассеивалась вокруг статуи, и сомнения исчезали. Там, на постаменте, в несколько раз превысив оригинал, стояла моя копия. Вытянув правую руку вперёд, словно указывая верный путь, замер вылитый в бронзе я.
Не знаю, сколько я так стоял и смотрел, не отрываясь, на статую. Гадал, как давно она была возведена и кем? Пытался убедить себя, что это совпадение, что посвящена статуя другому человеку, похожему на меня лишь в темноте. Будь тут хоть немного светлее, и всё бы встало на свои места.
— Красиво, правда? — услышал я голос Тонкого позади себя и вздрогнул.
— Просил же, не подкрадывайся! — огрызнулся и сразу сменил тему: — Ты знал, что это здесь есть?
— Знал, конечно.
— И не рассказал?
— Я хотел понять, знаешь ли ты об этом. Иначе не было причин сюда возвращаться.
— Понятия не имею, откуда этот памятник здесь взялся. Может, тут жил кто-нибудь, похожий на меня? Не знаю.
— Здесь всегда жили только тени, а у них нет лиц.
— Но ведь кто-то построил все эти дворцы. Значит, когда-то люди здесь всё-таки были.
— Вряд ли, — упирался Тонкий.
— А тебе откуда знать? Ты изучал историю Предела?
— У Предела нет истории. Он существует за границей этих мелочей. Если Свалка — это отстойник всего ненужного, то Предел — это то, что оказалось ненужным даже для Свалки.
— Да откуда ты всё это знаешь? — глянул я на него с подозрением.
А Тонкий самодовольно ухмыльнулся, перевёл взгляд на статую, потом снова на меня и отстранённо заявил:
— «Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам.».
— Чего? — не понял я, к чему это было сказано.
— Эти слова на постаменте выгравированы. Тебе это о чём-нибудь говорит?
— Нет. Никогда не слышал, — слукавил я.
На самом деле эту цитату я произнëс всего дважды за всю жизнь, но в самых решающих моментах. Первый был ещё в юности, когда однажды перед сном мне пришла в голову обыкновенная для тех лет идея. Я решил стать президентом. Лидером народа, вождём — неважно. Название не имело никакого значения. Просто мне невероятно сильно захотелось сделать для страны нечто такое, что оставило бы моё имя в веках почтенным и уважаемым.
Абсурд затеи был высшей пробы, и фразу эту я произнёс как кредо, со всем юношеским максимализмом. И не сказать, что, приняв такое судьбоносное решение, я тут же про него забыл. О нет! Я увлёкся книгами, читал всё свободное время, сменял идеологические труды экономическими и в промежутках почитывал психологию, социологию, политологию.
Во взрослую жизнь я отправился по стопам отца-милицонера, но уже в полицию, и успех мне прочили ещё в академии МВД. Эрудиция помогала тогда заводить нужные знакомства, а идея всё так же грела кровь и исполняла роль стимула.
Но иллюзии рассыпались, натолкнувшись на действительность. Я никогда не был аскетом и, кроме высокого положения во власти, с тем же рвением мечтал о богатстве. Не заоблачном, но таким, чтобы ни в чём себе не отказывать. Я бы получил его, если бы пошёл по карьерной лестнице так, как обещали мне высокопоставленные знакомые. Но скоро стало ясно, что этого не будет, если я останусь честным человеком. Честные не нужны в верхах, их контролировать сложно. Так мне сказали, и я задумался. Крепко задумался. На несколько месяцев. Что для меня важнее? Изменить мир, страну, порядок, но когда-нибудь потом? Или обеспечить себя тем, что душе угодно, хоть и не тем путëм, который я считал правильным.
— Есть многое на свете, друг Горацио, что и
