Оранжевая салфетка.
С пятницы лабаю этот блюз
То держусь, то, сука, снова нажрусь,
Сколько лет я бьюсь и бьюсь об эти стены головой —
Они все уже солёные на вкус…
Хриплый ужасный голос Тома Вэйтса звучит у Ивана в ушах. В мёртвой тишине потрескивают миллирентгены, и гамма-излучение проходит сквозь тонкие стены.
Эхо.
Иван стоит на улице и слушает радиоактивный блюз.
У него в руке двуствольное ружье.
Он идёт по Невскому, обходя машины. Почти все дома без окон, скалятся тёмными провалами — мрачный жутковатый Петербург смотрит на Ивана слепыми глазами. Он стар. Он безумен. Он ужасен.
Он беззубый старый негр-блюзмен в пожелтевшей манишке.
У Ивана в руке двустволка ИЖ-43КН. Он поворачивает рычаг — щёлк, переламывает стволы — тускло блестят капсюли. Двенадцатый калибр. Патроны — крупная картечь. Останавливающее действие с продлением боли.
Иван смотрит на капсюли — чистые, яркие — и защёлкивает ружье. С четким стуком стволы встают на место. Иван взводит курки — один, второй. Чик, чик. Это не настоящие курки, они просто взводят боевые пружины. Но всё равно это прекрасное ощущение.
Иван проходит мимо книжной лавки. Здесь, на Невском, их много — на каждом углу. Или примерно через дом. Кофейни и книжные магазины. Иногда одежда. Словно до Катастрофы в Питере ничем другим не занимались — кроме чтения книг за распитием кофе, а одежду выбирали, исходя из цвета поблекших фасадов.
Ещё магазин. Разбитая витрина, пластиковый манекен с бусами на шее. Белая рука лежит отдельно. На ней фиолетовый браслет.
Феньки. Фенечки.
Иван переходит улицу, лавируя между машинами. Это был насыщенный день — день, когда всё закончилось. Теперь машины стоят. Их сотни. Тысячи. Мертвые, любопытные, с хозяевами на сиденьях. Он обходит белую «шкоду» (на месте водителя сидит скелет, откинув голову) и встает на поребрик. Впереди, за железным забором, если обойти его справа, будет вход на станцию Площадь Восстания. Круглый вестибюль с башенкой и шпилем. Смешной, как присевший карлик.
Некогда тёмно-горчичные стены потемнели, они только слегка выступают из окружающей серой мглы — туман ложиться мягким подбрюшьем на круглую крышу наземного вестибюля.
Иван поднимает голову — над зданием метро возвышается пятиэтажное здание с надписью гигантскими белыми буквами «ГОРОД-ГЕРОЙ ЛЕНИНГРАД».
Часть букв отвалилась.
Какое совпадение, думает Иван. То же самое произошло и с моей жизнью.
— Иван, — слышит он.
Поворачивает голову. Что ж… — думает он, — я почти не удивлён.
— Иван, — говорит Косолапый. — Проснись, Иван.
— Зачем? Я умер, — говорит он. — Я знаю, что я умер. Меня завалило взрывом на Приморской. А потом мне снилась война. Смерть. Жестокость. Предательство. Станция цвета крови. Ржавеющий в заброшенном бомбаре дизель. А теперь я вижу тебя. Возможно, это самая последняя из моих самых последних наносекунд жизни. Кислородная смерть мозга, правильно?
— Нет, — говорит Косолапый. — Всё это было на самом деле.
Иван некоторое время обдумывает его слова, потом говорит:
— Я не хочу возвращаться.
— Надо, Иван. Надо.
* * *
Первое, что он увидел, открыв глаза — голубой свет. Это оказался единственный хороший момент, потому что свет отражался от лезвия ножа.
Вот это я попал.
Тесак был огромный, ржавый, покрытый тёмными разводами. Ивану даже показалось, что он может различить присохшие к металлу волоски… Ну, Сазон! Блин, даже застрелить не может толком, подумал Иван с удивлением. Ещё диггер называется…
— Вку-усный, — сказал лысоватый гнильщик. — Ты наверняка вкусный.
А сейчас меня съедят.
— П-по… — Иван попытался отодвинуться от непрошенного «гурмана». — Да пошёл ты.
Тесак взлетел…
— Вы какого чёрта здесь делаете? — раздался хриплый сильный голос.
Гнильщик повернулся, открыл рот… поднял фонарь.
Из темноты надвигалось нечто — огромное и седое. И огромное и седое было в раздражении.
Гнильщики переглянулись. «Гурман» опустил заржавленный тесак, втянул в плечи неровную, в странных пятнах, голову. Повернулся к остальным — их было пятеро. Трое мужчин и две женщины. Правда, различия между ними были самые минимальные. Воняющие на всё метро груды тряпья и злобы.
— А ну, съебались из кадра! — старик двинулся прямо на них.
К удивлению Ивана, гнильщики, глухо ворча, отступили. Старик сделал шаг, второй. При ходьбе он опирался на огромный ржавый костыль, обмотанный почерневшей изолентой. Седая грива воинственно колыхалась на его плечах. Ричард Львиное сердце.
Ну, или псих.
— Ушибу — мало не покажется, — предупредил старик. — Вы меня знаете.
Гнильщики заворчали. Начали расходиться в стороны, чтобы охватить его кольцом. Классическая тактика стаи собак Павлова.
Старик взмахнул рукой…
Свист воздуха.
Огромный ржавый костыль ударил гнильщика в грудь. Раздался звук, словно что-то сломалось. И при этом не костыль. Гнильщика отбросило метра на два, он упал на спину и глухо застонал.
Однако, подумал Иван. Старик с необыкновенной ловкостью двинулся к потерянному оружию. Ближайший гнильщик бросился на перехват — получил коленом в пах и откатился, завыл. Третьему нападавшему старик с размаху врезал локтем по зубам.
Остались женщины. Злобные, как крысы.
Старик наклонился, продолжая смотреть куда-то в сторону. Сделал рукой странное движение, словно пытаясь найти костыль на ощупь.
Нащупал, выпрямился. Взмахнул костылем. Жуткий свист рассекаемого воздуха.
— Ну, кто на новенького?
Иван выдохнул. Гнильщики позорно бежали, забыв фонарь. В тусклом свете Иван видел только старика. И слышал топот удаляющихся шагов.
— И заебали ломать мой ВШ! — заорал старик вслед гнильщикам. Иван снова удивился, до чего тот огромный. Два метра как минимум. Вот ещё одно заблуждение развеялось. Словно калеками могут быть только маленькие люди.
В ответ из темноты долетели различные эмоциональные возгласы. Что-то про «хорошего человека энигму».
— Они… кхм, кхм, — Иван откашлялся. — Они вас знают?
В старике чувствовалась огромная сила — и бешеный темперамент. Того и гляди раздолбает что-нибудь от избытка чувств. Такой компактный передвижной вулкан на одном костыле.
— Хех. Да меня тут каждая собака знает, — сообщил старик. Глаза его смотрели над плечом Ивана. Диггер покосился — да нет там никого. Что он там увидел?
— Собака? Павловская, что ли? — переспросил Иван. Спохватился: — Чёрт! Без обид, дед, сорвалось с языка.
