Следующим куском память выдает — с вражьей стороны жирный, густой дым валит из одного каземата, стрельба, а в траншею к нам вваливается, с воем диким, огнеметчик. В пламени весь, горит, как танкист, пожалуй, а то и пострашнее. Кататься начинает, а мы стоим, оцепенев, что делать не понимаем. Потом, не сговариваясь, кинулись тушить его плащ — палатками, да чем попало, чуть друг — друга штыками не покололи, сразу не догадались винтовки бросить. Я уж подумал, что хрена мы потушим огнесмесь — а явно же она на нем горит, ожидал, что там что‑то вроде Ка — Эс нашего. Однако, нет, забили тряпками, потушили.
— Снимииии! — воет огнеметчик, перчатки снять пытается.
Варс тут откуда‑то, нас растолкал, и ну сдирать с огнеметчика его спецодежду, ну мы как могли, тут же впряглись помогать, ну или, по крайней мере, не мешать. Я, конечно, как‑то внутренне ожидал совсем нехорошего — как все эти смеси прожигают тело до костей видал. Даже подумалось, что гуманнее может быть будет добить беднягу. Однако ж, не так страшен чорт, как его бабушка. Сорвали мы с него, значит кожан — я думал лохмотья — ан нет. Целый. И под ним — все цело. Вот только руки и морда, да шея — что из‑под обмундирования видать — аж ярко — розового цвета, мне напомнил этот цвет мыло 'Земляничное', из пионерлагеря. И опухает, отекает все это на глазах — руки раздулись, на морде глаза как у монгола стали, губы как у негра…
— Пуля… в баллон… я только начал жечь, а тут пуля… — А Варс ему льет с чьей‑то фляжки воду на лицо и на руки, потом и пить дал…
Потом, вроде бы, как увели его — сам пошел, только слепой уже — глаза отеком закрыло начисто, тут прибегает злющий, как тысяча демонов лейтенант Фаренг — и гонит нас всех в атаку — а вот так просто — вперед и взять штурмом… Револьвером машет а в глазах прямо написано, что если кто не пойдет — то пристрелит, и все тут.
Ну, а дальше у меня вдруг это все помутнение и кино отрывками заканчивается. И то сказать, не вдруг. Как мне из спины впереди бегущего штрафника в морду кровищей плекает, да под ухом что‑то с шипением пролетает — тут в память‑то я и прихожу значит, насовсем. И сразу как‑то так жить захотелось, навроде того, как, я думаю, щенку хочется, когда его детишки топить несут. Ясность в мозгах образовалось, вместе с легкостью в теле. В полсекунды как‑то ухитряюсь панораму вокруг усвоить — лупят по нас на все деньги, а впереди еще бежать и бежать. Ну, не буду врать, что спотыкаюсь — нет, просто падаю на землю. Чтоб в меня не попали. И не убили. Падаю, и к земле… то тоже сказать — к земле! — к камню поганому, ни тебе ямку вырыть ни за бугорок откатиться — прижимаюсь. И в голову лезет всякая божественная матерщина, мол, Господи, Мать твою, богородицу, разэдакую Деву Марию, со всей ее родней, и с твоими бляцкими Апостолами, в три хера да через пень! Если ты есть, Господи, то сделай так, чтоб меня не убили, а то очень мне обидно, и жить хочется! Господи, ну что тебе, суке такой стоит?! Один же хрен, что я, мелочь — не все ли равно — убьют или нет? Ну так сделай же, чтоб не убили, Господи, Христом — Богом тебя молю, падла, слышишь?!
И самое то что стыдно и обидно — вот ведь, память то не пропадает, все я это помню и понимаю, а сделать ничего не могу. Вроде даже эдак трясет меня немного, несильно, но я‑то чувствую. И пот липкий по морде… Не, погоди. Не пот. Это ж юшка с того неудачливого, что впереди меня бежал… Да, дед не зря шутил, что в атаку как выскакивать с окопов — всякий норовил поскользнуться… Стираю ладонью с морды кровищу — и словно выключатель кто повертает — успокаиваюсь, как не было ничего. Ну, только стыдно, что всяческий опиум для народа в башку полез, но ладно. Никто не видел, кроме меня — значит, и не было — а с собой я договорюсь.
Однако, вопрос встал — что дальше‑то? Озираюсь — эге. Это, выходит, я прилично пробежал. До наших‑то чуть не вдовое дальше, чем до ихних. А атака, как и следовало ожидать, уже все. Захлебнулась. Отчасти — кровищей собственной. Кто назад убежал, кто убитый, кто раненный лежит. А кто как я, притворился, и выжидает. И таких немало, я так думаю. Только радости‑то мало — мы как на ладони в общем‑то тут. И самое паршивое начинается через некоторое время, когда наши начинают отползать в окопы. И понеслось — выстрел, крик долгий, и ведь даже не добивают, гады. Один минут пять орал.
Вскоре оптимисты кончаются, а мы, остальные, значить, лежим, ждем. Темноты ждем — чего еще. Ну или новой атаки, хотя вряд ли. С казематов напротив так по нас сыпанули, что шансов дойти нету. Начинаю осматривать вражеские позиции — ага. Траншея, как у нас, в бруствере бойницы, там иногда мелькает кто‑то. Но постоянно не маячит — ясно, там только если мы в атаку пойдем, повылазят стрелки. А вот чуть справа — эдакий каземат в скале вырублен… или пристроен, не очень ясно. Узкие плоские щели амбразур, и оттуда щетинятся стволы винтовок. И самое мерзкое, что вроде бы и пушка там есть, коротенькая, картечная. Хочу я рассмотреть поточнее — потому что если пушка там, а она наискось во фланг стоит — то никакая атака у нас тут не выйдет.
Вот только тут случается совсем нехорошее — видно, пытаясь смотреть, шевельнулся я неаккуратно — заметили меня. И тут же выстрел и пуля в камень рядом — щелк! — и в рикошет. Хорошо с торопей промазал, гадюка. Только я даже обрадоваться не успеваю — как от траншеи — бах! — щелк! — еще один Ли Освальд, мать его, нарисовался. Думать‑то тут некогда — и я рывком вскакиваю, да перебежкой метров пять — семь вперед, падаю — тут же залп нестройный! Ну, да — я их пока обманул, тут дело такое же, в общем, как и с автоматчиками. Не успеют прицелиться, как я уже упал. Да еще тут — перезарядиться все же им надо. Ну и под это дело я еще рывок делаю — вот только тут уже не гладко пошло — ушлый кто‑то там есть — только я рванулся — как выстрел и свистнуло совсем рядом, воздухом по щеке чувствую. Подловил, гад, чутка лажанул, а так бы все. Ну и рывок снова, а падая уже успеваю подумать, что вот дальше‑то точно кранты — теперь этот чортов снайпер не облажается.
Ну и наверное, от мыслей таких, я еще до того как упал, так винтовку бросил, и хвать лежащего, кого‑то из наших, и на себя его наваливаю, вроде как щитом загораживаюсь, да так и затихаю. Это уж потом я понял, что мне повезло — там небольшая совсем выемка а, водой за годы что ли промыло или вроде того. Да сверху меня этот бедняга прикрыл, убитый. А может, кстати, и не убитый еще был, раненый. Не знаю. Только, уже через пять минут в нем, наверное, с полсотни пуль было, и с него на меня потекло. Потом звякает что‑то недалеко — и взрыв — гранаты кидать стали. Но тоже бесполезно. Потом все унимаются, только один, особо азартный кто‑то — садит и садит в труп и около — шмякает, щелкает и воет — шипит рикошетами. Размеренно так, обойму за обоймой. Потом, наверное, пришел к нему командир и надавал по шапке — перестал стрелять. Только я так и лежу, не шевелясь — словно чувствую, сколько глаз поверх прицелов на меня смотрят.
