Москва, 6 мая. Александр Беренштейн по прозвищу Планше.
Журналист, пишущий о науке — журналист особого типа, группа Тревиля как научная лаборатория нового типа. Никто не любит экспериментов — хотя съедают и результат, и участников. Маракин и Трухин в Зоологическом музее много лет назад — это предвозвестник общей судьбы.
Случай Арамиса не выходил у меня из головы.
По своим каналам я узнал, что в федеральный, а тем более в международный розыск он не объявлен.
Дело о смерти Портоса как бы зависло и не двигалось с мёртвой точки.
Отчего-то это не было для меня неожиданным — друзей — мушкетёров вечно окружала атмосфера тайны. У них всегда всё было тишком, причём время от времени они выстреливали научными статьями, от которых все доктора стояли на ушах — не то что вшивые кандидаты.
Их подозревали в каких-то заговорах, тайных путешествиях в сибирские научные центры, а потом и в ГДР с Чехословакиями. Причём подозрения сгущались в тот момент, когда они (я знал это наверняка) просто отправлялись по Истре на байдарках. По Истре! На байдарках!
А Маракина я помнил тоже очень хорошо и сразу догадался, где может быть Арамис. Ведь Зона не отпускает, а у Атоса были дела на Зоне.
И у Маракина были дела с мутантами с Зоны, как ни трактуй его деятельность.
Я Маракина любил, но никогда бы не согласился с ним работать. Никогда. Он был сам как упырь, он высасывал соки у своих подчинённых как кровосос. Работать по двенадцать часов — это было нормально. Они все и работали.
Но тут-то его и съели. Однажды писатель Паустовский написал: «При рождении страна рождает творцов и героев, а при упадке — пыль и много начальства». Это наполовину неправда, потому что при рождении страны царит ровно такое же безобразие. И герои часто потом оказываются заурядными бандитами, как нам потом и объяснили.
Но Маракину не повезло дважды — и при распаде СССР, когда его душили пылью и начальством, и при возникновении нового государства, когда его душили деньгами, а вернее, их отсутствием.
Причём некоторые люди были вполне искренними, когда этого Маракина давили, и некоторые из них были его, кстати, сотрудниками. Нет, мушкетёры наши, конечно, держали оборону до последнего, но они-то были мальчики и девочки без семьи и без детей.
Им нужна была слава, а не презренный металл. Если кто из них и задумывался о каких-то благах, так не об окладах и дачах, а о том, как они выйдут на дискотеку с Лауреатской медалью на лацкане модного спортивного пиджака. Сам Маракин стал доктором наук в тридцать четыре года.
А группа нашего Маракина, которая сразу же стала называться группой Тревиля, сразу же стала получать плюхи в виде недостатка фондов, оборудования — и вообще всего. Ну не атомная была это проблема, не было на них Лаврентия Павловича Берии, по одному мановению пальца которого тысячи зеков начинали рыть землю в одном месте, а тысячи рабочих варить сталь в другом.
А тут план, причём на следующий год, да и тот могут не утвердить.
Ну и они начали биться об эту стену — вполне успешно, кстати. Арамис шил пуховки в общежитии, джинсы они варили, помню. Сам у них джинсы покупал.
Ну и поэтому они могли оплачивать услуги наших кулибиных, причём не только в Москве, а в разных других городах. Д'Артаньяна, помнится, я встретил в электричке, едущей в Пущино, с рюкзаком, набитым дефицитной сырокопчёной колбасой. Он сделал вид, что меня не узнал.
Естественно, по тем временам многое делалось за бутылку. Теперь-то мне кажется, что с этого началась гибель советской техники — с одной стороны. Кулибины за бутылку могли сделать всё, а с другой стороны стремительно спивались.
Сейчас за бутылку тебе и канаву не выкопают.
И вот вся эта группа Тревиля совала взятки кому надо и кому не надо, причём не только кулибиным.
Маракин был всё время в разъездах — у него тогда были «Жигули» и он пару раз съезжал в кювет из-за того, что засыпал в дороге. Я думаю, что университетская зарплата у него вся ухала в бензобак. Поэтому группа договорилась, что десять процентов от доходов она жертвует на нужды «производства».
Ну, мушкетёрам было не привыкать, а вот лаборанты возроптали. И инженеры возроптали, а потом они договорились, что из всякой выдачи спирта та же десятина идёт «на дело». А тут, на беду, ещё не отзвенел горбачёвский указ, и нашлись обиженные. Обиженные стукнули куда надо, тут ещё была сделана неудачная операция дочери Маракина, и понеслось…
Операцию эту объявили «экспериментом», по углам шептались, что он, дескать, «родную дочь не пожалел», ну и закрыли всё на хрен.
Группу разогнали, заместитель Маракина Трухин попал в больницу, а потом и вовсе уволился — по собственному желанию, конечно. Потом он и сгинул где-то в одном из трёх городков на периметре Зоны. А так-то ему насчитали за не-целевое расходование средств тыщ триста ущерба для страны. А это лет пятнадцать отсидки.
Но я помнил их иными — гордыми и сильными. Сейчас отчего-то я вспомнил, как он стоял перед своим огромным письменным столом и разглядывал на мониторе огромные фотографии.
Ему только что прислали эти фотографии с Зоны, где его ученики ковырялись в гнилой плоти, быстро регенерирующей плоти зомби, в плоти животных, превратившихся в уродов.
Но Маракина тогда интересовали только мозги — как и зомби, впрочем.
Там было много всего, и в университетском музее на Моховой, а тогда ещё проспекте Маркса было несколько экспонатов с пояснительными табличками: «Кровосос… Добыт экспедицией М. И. Трухина, препарирован доктором А. В. Маракиным». Были там и препарированные бюреры и контролёры (контролёром Маракин очень гордился, потому что мозг контролёра подтвердил самые смелые его предположения).
Однако на части табличек студенты-остроумцы то и дело приписывали к названиям прилагательное «sapiens». Служители музея не дремали, и на табличках быстро исчезали такие острые надписи, современная бытовая химия — и не останется ни одного штриха…
Я видел, как приезжал Трухин из первых экспедиций — как герой, на монстров его дивились, в перестроечном журнале «Огонёк» его печатали на фоне чучела кровососа.
Очень красивые, помню, были фотографии.
Тогда ещё у него была кличка Бэкингем, потому что он говорил со странным акцентом, будто набрал в рот камешков, как недоучившийся Демосфен. Он говорил точь-в-точь как Бэкингем из фильма про трёх мушкетёров, картавя и не произнося половину букв.
Он был друг Маракина, только чуть моложе — но Маракин пережил его на несколько лет.
А тогда я запомнил необычный разговор.
