Но кто же слушает скептиков? Скептиков никто не слушает, тем более что в ходе большой зачистки было много потерь, а признать, что жертвы были напрасны, никто никогда не хочет. Никто и никогда.
А вот Маракину было всё на пользу. Я смотрел на них — вернее, на их спины. Прямую спину Маракина и сгорбленную — Бэкингема.
Бэкингем несколько протрезвел и притворялся, что все отлично, как сегодняшний отличный солнечный день. Солнце и вправду било через высокие окна и стёкла витрин рассыпали блики по залам.
Маракин хлопнул Бэкингема ладонью по спине и нарочито бодрым голосом воскликнул:
— Ну всё! Я зверски хочу есть, Ваня, и мы пойдем сейчас ко мне и славно пообедаем. Сегодня дочка приготовила в твою честь настоящий борщ. Пойдем, герцог, зуппе ждет нас.
— Пойдем, — тихо ответил Бэкингем.
Я запомнил эту историю так хорошо оттого, что именно в этот день понял, что больше не хочу заниматься наукой. Не хочу и не буду, как ни уговаривала меня моя бедная идише мама, мечтавшая, чтобы я тут же после поучения диплома свалил в Америку, был там, в этой Америке, прикрыт и обеспечен, а потом перетащил туда и всю семью.
Хрен! Не вышло, извините.
— Привет, Зигги, — сказал он, усмехнувшись, — хорошенькое место для встреч, а?
Юлиан Семёнов «Семнадцать мгновений весны»
Зона, 16 мая. Сергей Бакланов по прозвищу Арамис. Что убивает в Зоне — страх, конечно. История про несчастного Очкастого, который на себе познал, что такое игры с Зоной.
Мы сидели с Атосом в лаборатории и занимались неторопливым пьянством.
Пьянством это было, впрочем, по нашим нынешним меркам. В молодости мы бы называли это «высоконравственным поведением», а скорее всего даже не заметили бы.
Мы обсуждали нашего Мушкетончика, который снова отправился в маршрут один.
— А он бесстрашный.
— Знаешь, что в Зоне по-настоящему убивает страх? Вся статистика об этом говорит — из-за безумия, вызванного страхом, люди перестают контролировать ситуацию, стреляют друг в друга, теряют ориентацию, наступают в «жарку», лезут в «ржавые волосы» и вообще делают глупости. Что нам по этому поводу говорит знаменитый путешественник Аллен Бомбар? А говорит он нам вот что: «Убивает человека не океан, не холод, не голод, не жажда. Убивает страх».
— Где он, где?
— Он разлит в воздухе.
— Да, это тяжелый случай — не убережешься.
— Ну, можно, конечно, не дышать. Говорят, что это решит и прочие проблемы.
Я вспомнил, что говорил мне о страхе сталкер-проводник по кличке Палач. И он, и Атос будто выучили одну и ту же речь, только расписав её на два голоса. Атос, между тем, продолжал.
— Зона куёт сверхчеловека, но не раздолбая-сталкера, а учёного.
Возьми, к примеру, Олега. Был способный студент, подавал надежды, так сказать, звёзд бы с неба не хватал, но нормальный был бы экспериментатор, говорю тебе, нормальный. А теперь он — дрянь, он бомж, и только случайность его удерживает от гибели. Думаешь, я не знаю, что ему нужно? Ему нужно на все свои премиальные купить мотоцикл, поставить его у дома (потому что ездить ему тут некуда) и дрочить на этот мотоцикл. Максимум, что он будет делать, так это садится на него, взрёвывать движком, а потом, удовлетворённым, идти в «Пилов» и пить своё пиво. Вот уж кого мне не жаль! Если бы наш милый Мушкетина тонул в болоте с пузырями, то я бы еще палкой подтолкнул: тони, братец, тони…
— Врёшь ты всё. Да и говоришь ты сейчас как в прошлом веке, вернее, в какой-то пьесе. Предназначение человека, теория добрых дел… Тьфу, кажется — малых дел…
— Почему ты думаешь? — пожал плечами Атос. — Мало ты меня знаешь. Я также способен на доброе эволюционное дело, как и ты. А половина сталкеров заслуживает премии Дарвина просто по определению. Просто потому, что они однажды открыли рот и сказали: «Я — сталкер».
— Ну и глупости ты говоришь. Когда мы с тобой спорили о науке на втором курсе, там я понимаю, ты мог так говорить. Тогда все мы были глупые и верили в то, что мир счислен, но вот на третьем курсе нам начали читать квантовую механику… Вот если бы…
И тут я вовремя осёкся. Я осёкся потому что хотел сказать: «Если бы он у тебя бабу увёл, то я понимаю, что это было бы хорошим мотивом». Но эта фраза вызывала таких призраков прошлого, что по сравнению с ними бедный Мушкет был просто песчинкой. Это я увёл у Атоса бабу, вернее, что там — бабу. У меня был роман с Кристиной, дочерью нашего учителя, и, наверное, не будь меня, она не легла бы тогда под нож. Теперь-то я понимаю, что Атос тоже был к ней неравнодушен. Миледи меня успокаивала и говорила, что это мелочь, следствие прагматизма Атоса. При всём внешнем благородстве он хочет породниться с нашим учителем, чтобы рядом пойти в его глазах и глазах сторонних наблюдателей. Тогда я ничего не замечал, но все наши знакомые говорили, что это было очевидно.
Как-то я допустил бестактность и в компании намекнул, что дочь Маракина пришла ко мне с подругой, склонной к экспериментам. Признаться, и она сама была склонна экспериментировать — кажется, она только что узнала, что больна, и хотела взять от жизни всё. Мы тогда были молоды и прожорливы — все без исключения, и желание взять у жизни всё не вызывало в нас удивления. Так вот, я намекнул на эту историю, и Атос вышел из комнаты. Я принял это как естественный жест — он и правда, избегал всякой пошлятины, но Миледи потом мне рассказала, что он вышел вон с перекошенным лицом. Она сидела под правильным углом, в хорошей для наблюдения точке — не то что я, самовлюблённый болван.
И вот если бы я произнёс эти слова об отбитой добыче… Но я их не произнёс, и Атос продолжил:
— Не говори, Серёжа, пустяков. Ненавидеть и презирать вирус — глупо, а значит, любить всякого встречного и поперечного без различия — это, выходит, не глупо.
Я ведь считаю нашего Мушкетона не подонком, а просто человеческим материалом, да. Но я не использую его в качестве отмычки, я плачу ему неплохую зарплату, вытаскиваю его из неприятностей, но зачем мне его уважать-то?
Ну, а ты за что-то его любишь, рефлексируешь. Это тебя в Америке научили? Ну и женись на нём!
— Ты сердишься… — лениво сказал я. — Ты сердишься — значит, не прав.
Но Атос горячился так, что я даже удивился.
— О людях судят по их поступкам, — продолжал он. — Теперь судим-обсудим нашего Олежку: деятельность господина Мушкетина нам известна, как хромограмма после серии экспериментов.
Что он сделал за те годы, которые ты его не видел? Будем считать по пальцам. Во-первых, он проел свою квартиру. Это я с битвами, потом и кровью заработал на своё жильё, а он просрал свою профессорскую квартиру на Ломоносовском проспекте, а ведь все мы туда ходили и представляли, какова эта родовая ценность. Во-вторых, он научил местных сталкеров ловить ртом чипсы, а этот спорт был тут доселе неизвестен. Они теперь устраивают тут какие-то чемпионаты по этому умению, не поверишь. Я специально узнавал — сталкеры набрались этого от него, а не из иностранных фильмов.
