Вдова возвращается.
ВДОВА
Ах, как судьба несправедлива:
Я молода и я красива,
Но муж мой, год лишь миновал,
В мир призрачный убёг, нахал!
Его винить я не должна бы,
Но без костей язык у бабы.
А что без кости у мужчин –
Того лишилась я. Один
Лишь жрец меня и утешает…
Речами — более ничем.
А святость у него большая,
Манит — не отвести очей!
Рункейров, более ничей,
Лишь Праотца он обожает.
Но… ах! Не отвести очей!..
(В дверь стучат, входит жрец.)
ЖРЕЦ
И вновь пришёл я отпевать
Безвинно павшего супруга.
ВДОВА
Ах, не застелена кровать.
Лишь скорбь одна — моя подруга,
Лишь с ней мне ночи ночевать.
ЖРЕЦ
Да, нет печальнее недуга,
Чем о супруге горевать.
(в сторону)
Но стать вдовы!..
И — о! — кровать!..
(вдове)
Уж третий день его мы ждём.
Пою псалмы — а вдруг услышит!
Из мира призраков придёт,
Воскреснет, встанет и задышит…
(в сторону)
Ну нет. Сегодня ввечеру
Я слёзы вдовушке утру!
(вдове)
Так вот, о праведных молитвах:
Вся суть тут в том, чтоб…
(обрыв листа)
На третий день отряд окончательно распался. Те немногие, кто работал в библиотеке, являлись в лагерь только чтобы переночевать; скоро, думал Сиврим, вообще перестанут приходить, будут просто присылать кого-нибудь за припасами и водой. Ещё через пару дней так и сделали.
К счастью, цистерны, которую один из мальчишек нашёл в подвале заезжего двора, должно было хватить с лихвой. Вода в ней оказалась на удивление чистой, пусть даже и была со странным пряным привкусом. Так или иначе, выбирать не приходилось: все колодцы Шэквир вис-Умрахол давным-давно пересохли. Видимо, во время Разлома что-то там сдвинулось глубоко под землёй, и вода ушла навсегда.
Безделие выматывало сильнее иной работы. Безделие и постоянный шорох отовсюду. Чтобы хоть чем-нибудь себя занять, по очереди отправлялись бродить по ближайшим домам. Собирали всякий хлам, мелкие безделушки. Железнопалый, узнав об этом, рассеянно проворчал, чтобы вели себя поосторожней, в этих руинах всё непрочно, ещё не хватало потом тащить до Шандала двух-трёх искалеченных придурков.
Бйотти Краснобай едва не погиб под завалом: сунулся в бывший бордель, что-то там такое углядел, толкнул дверь в комнату — и чудом сумел увернуться от рухнувшей с потолка балки. Вечером рассказывал, храбрился, но чаще обычного прикладывался к фляжке. Назавтра вызвался отвезти в библиотеку еду и не утерпел:
— Глядите, неплохо, а? — показал ожерелье из блескучих камешков. В утренних лучах оно сверкало, аж глазам было больно. — Как считаете, наш архивариус монетку-другую за него подкинет?
Бйолал толкнул его и кивнул на подходившего Хродаса. Потом что-то вполголоса сказал, Сиврим точно не расслышал, но вроде как:
— За языком-то следи.
Никто не удивился, не спросил у Краснобая, зачем бы Хромому ожерелье. Для кого бы вдруг.
Стало быть, всем всё очевидно. Просто Сиврим, пребывавший в собственном, персональном кошмаре, с каждым днём всё глубже погружавшийся в эту трясину, — не заметил, что они уже знают.
Сиврим жил в лагере — но существовал как бы отдельно от прочих. Вставал до рассвета. Первым делом брился, тщательно и медленно. (С непривычки один раз таки порезался, слева, возле уха.) Завтракал, потом доставал небольшой арбалет, который вручил ему Осенний Дар; чистил от пыли и песка. Спускался во внутренний двор, тренировался в стрельбе. Иногда — часто! — замирал с арбалетом в руках и стоял какое-то время, представляя… разное.
По совету алаксара, Сиврим продолжал, «раскрыв пошире глаза, думать и сопоставлять». Он-то видел, как изменились отношения между Хромым и Синнэ. Кровь Рункейрова, теперь сообразил: только слепой этого бы не заметил! Они обращались друг к другу с такими деликатностью и тактичностью, словно имели дело с хрупким цветком, который роняет лепестки от одного лишь касания. Этим цветком, понимал Сиврим, стервенея от беспомощности, от зависти, были чувства Хромого и Синнэ.
Не знал, насколько далеко у них зашло… хотя нет, знал. Дело не в том, переспали эти двое или ещё нет. Той ночью в библиотеке они открылись друг перед другом так, как только могут открыться два незнакомых андэлни. Их близость была близостью другой природы, нежели у любовников, — глубже, интимней. Оба понимали это (и Сиврим понимал, жалея, что понимает) — отныне их связывали много более тонкие узы. Так спасший жизнь другого оказывается его кровником и печётся о спасённом больше, чем о самом себе.
Когда они обращались друг к другу, в их словах не было и намёка на близость. То же — в поступках и жестах. Но близость и теплота были в молчании, во взглядах, в том, что не сказано.
Сиврим не сомневался: рано или поздно они сойдутся. Но это уже не будет иметь никакого значения, станет всего лишь логичным развитием и завершением… или началом чего-то большего, что бесповоротно изменит их жизни.
Готов был выть от отчаяния, ведь он, сколько ни старайся, никогда не станет для Синнэ кем-то вроде Хромого.
В таких делах не бывает «кого-то вроде».
На пятый день Синнэ попросила Хромого взять её с собой в алаксарскую библиотеку.
— Вам ведь нужен помощник, чтобы разбирать все эти завалы. И желательно — помощник, знающий их язык… — Замялась и поправила себя: — Ваш язык.
Хромой согласился.
На следующий день они сообщили, что остаются ночевать в библиотеке. За припасами явились двое мальчишек и Дерзкий Илданас. Утром с мальчишками поехали Краснобай и Клоп; последний заявил, дескать, охота поглядеть на алаксарские диковинки, в библиотеке их небось целые сундуки напакованы.
Вернулся под утро недовольный и хмурый:
— Одни свёртки да книги, хоть в сундуках, хоть на полках. Смотреть не на что!
Краснобай за его спиной сделал большие глаза, подбросил на ладони пару монет.
Сиврим равнодушно постоял вместе со всеми, послушал. Отправился во внутренний двор упражняться с арбалетом.
