Он был прав, но никакой радости от этого я не чувствовал. Мы были похожи на остатки команды Колумба, вдруг выяснившей, что никакие они не первооткрыватели, что испанская королева давно списалась с американскими индейцами, только все они держат переписку в тайне. Вопрос был в том, что есть тайна? Она не в том заключается, конечно, что кто-то выжил ещё, об этом догадывались и в это верили многие, а в том, что сообщение между городами есть.
Мы разве что могли оказаться первыми людьми, вернувшимися из путешествия не за двадцать лет, а за какое-то недавнее время. И вместо радостных путешественников, что приносят своему народу сведения о другом мире, мы можем оказаться ненужными свидетелями. И Владимир Павлович своими словами меня не очень испугал, вернее, ничего нового он не сказал. Что могут сделать с распорядителями и владельцами чужой тайны из соображений практической целесообразности, я, в общем, догадывался.
Но вот дальше на дороге нас ждала неожиданность. Мы встали близ станции Поварово: там оказалось множество путей, всё-таки крупный железнодорожный узел. Пути были забиты, и мы даже приняли на буфера локомотива забытый на путях вагон-платформу и стали двигать его перед собой. Но протолкали мы недолго: дальше путей не было. Собственно, и дороги не было. Я начал думать, что там начинается зона поражения после взрыва, но это было что-то другое. Дороги не было, а прямо перед нами лежала огромная воронка. Она курилась чем-то розовым, и синим, и сочилась сиреневым туманом.
При этом уровень радиации был тут совершенно нормальный. Нормальный, конечно, в терминах, которые употребляли после Катаклизма. В то, что место после ядерного взрыва может двадцать лет подряд так выглядеть, поверить было невозможно. Тут даже версий никаких не было. Не лезть же в эту воронку, от излишнего любопытства жизнь меня лечила-лечила, лечила-лечила и практически вылечила. Особенно за последний год.
Нет уж, в другой жизни. Но что делать дальше, было непонятно. Владимир Павлович сдал назад и остановился.
Он достал гроссбух Математика и долго глядел в нарисованные и напечатанные карты. Рисованные были помечены как свежие, а напечатанные, более красивые и точные, были произведены на свет ещё до Катаклизма.
Сличая их, Владимир Павлович что-то бормотал и наконец принял решение:
— Я придумал, как мы поступим. Мы сейчас двинемся по стрелке направо, потом уйдём до сортировочной станции в Манихино по рокадной дороге, а потом снова на Москву. То есть мы уйдём от путей Октябрьской дороги к Рижскому направлению дороги Московской. Теперь, храни нас бог, хотелось бы, чтобы это у нас получилось.
«Прямо Суворов какой-то», подумал я.
И правда, товарищ мой стал похож на генералиссимуса Суворова, каким его изображали в книгах. С хохолком на голове, сухонький и сосредоточенный. И хохолок у него был седой! Как я на это не обращал внимания? Укатали Сивку крутые горки! Поседел Владимир Павлович окончательно.
Вот как выходит! Я облысел, он поседел, хотели мы найти аленький цветочек, да повидали только чудищ без всякой компенсации за моральный ущерб. Но скажешь чёрт, чёрт, чёрт, и вот он.
Чудовища не заставили долго ждать: это были не настоящие чудовища, а нечто вызывающее жуткий, пульсирующий страх. Из котловины начал вылезать сиреневый туман, похожий на тесто, даже на расстоянии казавшийся плотным и вязким.
Я давно почувствовал, что самая страшная, парализующая опасность не похожа на людей и зверей. Когда тебя норовит убить неодушевлённая природа, чувствуешь себя униженным. Время у нас потекло стремительно, и Владимир Павлович повёл тепловоз назад, к месту, где уходила ветка направо.
Туман шёл за нами, как большая вода Ленинграда, как наводнение. Будто варенье из банки, вытекал он на землю, но проверять его на сладкие свойства совершенно не хотелось.
Стрелка была перед нами, но я увидел, что не всё так просто. Путей было много, но направо шли три из них. Крайний левый путь упирался в оплетённую мочалой стену, то есть в тупик. Другой, крайний правый, обрывался откосом, там явно прошёл оползень, часть полотна рухнула вниз, и гнутые рельсы торчали во все стороны, как арматура в разбитом бетонном блоке. Нужный путь на Манихино и Кубинку был средним.
Но тут поразился даже видевший много разных железнодорожных механизмов Владимир Павлович. Так же он поразился, когда принял буддистов за ремонтников на железной дороге. Как потом выяснилось, на путях бывали и люди в оранжевом, бывали и какие-то невиданные ремонтники, и всему были какие-то объяснения. Но тут перед нами было чистое чудо.
Перед нами горел светофор, то и дело меняя цвет сигнала. Это была автоматическая стрелка, оказавшаяся живой. Рядом с ней на высоком столбе стояла солнечная батарея, и стрелка то и дело щёлкала, переводя рельсы в крайние положения. Так, наверное, она и щёлкала все двадцать лет, постепенно сходя с ума. Но мы имели дело с ней сейчас, без всякой надежды подгадать нужное положение.
Сиреневый туман напирал с одной стороны, а стрелка по прежнему суетливо щёлкала своими переключателями. Мы медленно, но неумолимо приближались к ней. И тут Владимир Павлович аккуратно снял фуражку и китель и просто сказал:
— Я подержу, а ты езжай. Не смей останавливаться, слышишь?
Я не успел и глазом моргнуть, как он подхватил автомат и спрыгнул на землю. Я высунул голову в окошко и увидел, как Владимир Павлович с размаху заехал прикладом по солнечным батареям, а затем и по шкафчику на стойке. Ничего у него не выходило, стрелка жила своей жизнью. Тогда он попытался заклинить механизм стволом, но бездушная машина сжевала творение оружейника Калашникова, как мышь макаронину.
Владимир Павлович обесточил стрелку и, упираясь сапогами в шпалы, перекинул штангу в нужное положение.
Тепловоз проплыл мимо него, и я смотрел, как он машет мне рукой, проезжай, мол, я догоню.
«Он сейчас догонит», подумал я и повторил вслух, чтобы убедить себя в этом: — Догонит-догонит.
Да как тут убедить, когда последний вагон уже миновал стрелку, а Владимир Павлович всё оставался там, где стоял. Что-то там у него случилось, нога, что ли, застряла? Но это всё равно было не смешно. Как ни крути, товарищ мой терял драгоценное время.
Насыпь изгибалась, и наш состав изгибался вместе с ней. Скоро последний вагон закрыл от меня маленькую фигурку, а когда я снова увидел это место, то там уже клубился сиреневый туман. Возвращаться не имело смысла.
Пропал Владимир Павлович, пропал, как пропадает кустик в тумане.
Кроме боли расставания, я чувствовал обиду. Как же не вовремя он покинул меня навсегда! Теперь я сам должен был принимать решения. Я с тоской смотрел на гроссбух покойного Математика и на примотанную к нему коробочку с карточками и жёсткими дисками.
