Он стоял перед толпой один-одинешенек. Но и толпа сейчас, поручик понимал, без атамана являла собой скопище одиночек…
— Досчитаю до трех — и завалю второго, — зловеще пообещал Самолетов. — А там и третьего. Не родные братья, чай…
Он поднял револьвер повыше.
— Цельсь! — прикрикнул за его спиной ротмистр.
Казачьи винтовки нацелились на толпу. И толпа дрогнула, по ней прошло примечательное волнение — а там люди начали помаленьку отступать, дальше, дальше, кое-кто, оборачиваясь, зло плевался, кто-то грозил кулаком, но противник безусловно был морально сломлен и потерял наступательный напор…
Вскоре они отступили в самый хвост обоза, где сбились кучей, размахивая руками. Поручик покосился на оставшихся ямщиков, подумав, что за ними нужен глаз да глаз: черт их знает, что им может прийти в голову ради спасения собственной шкуры… А, собственно, зачем?
Словно угадав его мысли, Самолетов вдруг прикрикнул:
— Эй! Кто хочет туда, — он показал револьвером в ту сторону, — может со всех ног драпать. Мне тут абы кто не нужен…
— Николай Флегонтыч… А стрелять не будешь?
— Нужен ты мне, Авдюшка… Бежи, корявое!
Ямщики, подталкивая друг друга локтями и переглядываясь, тихонечко пятились меж задком ближайшего возка и беспокойно приплясывавшими лошадьми. Оказавшись на той стороне обоза, они припустили бегом. Следом старческой трусцой засеменил Мохов.
— Гурий, в рот тебе валенок! — крикнул Самолетов. — И ты туда же?
Старый купец, задержавшись на миг, плаксивым голосом откликнулся:
— Коленька, мне еще пожить охота… Вот так уж неимоверно хочется, что извиняй…
— Саип, а ты чего ж? — спросил Самолетов напряженно.
Великан-татарин подошел к ним, тяжко вздыхая и глядя на зажатый в руке револьвер.
— Да ну его, Николай Флегонтович, — сказал он уныло. — Нельзя договариваться с джинном, вера не позволяет…
Поручик заметил краем глаза, что и Кызлас остался на месте, скрючился на облучке, бормоча что-то под нос с испуганным видом — но слезть и не подумал.
— Значит, вот так, гордые мои и несгибаемые?
На крыше возка, чуточку приплясывая, красовался Иван Матвеич, глядя вниз с некоторым сожалением. Поручик видел как, выскочив из своего возка, улепетывают в хвост обоза братья-бугровщики, как направляется туда же Панкрашин, а следом бежит Митрошка. Профессора фон Вейде что-то не видно…
— Хорошенько подумали? — деловито опросил Иван Матвеич. — А то времечко терпит…
Японец, шипя что-то сквозь стиснутые зубы, погрозил ему кулаком. Переводчик привычно перетолмачил:
— Канэтада-сан говорит… Канэтада-сан употребляет не самые пристойные слова нашего великого языка, которые я, пожалуй, не смогу перевести на ваш великий язык…
— Да чего там, все ясно… — сказал Самолетов.
— Ну, так подумали?
— Люди взрослые, батюшка, не пальцем деланные, — откликнулся Самолетов. — Что уж тут рассусоливать… коли все ясно.
— Искренне жаль, — сказал Иван Матвеич, надменно задрав подбородок. — Ну что же, господа мои… Мне, знаете ли, некоторые человеческие чувства тоже не чужды. И чувство юмора у меня имеется, и люблю потешить душеньку разными приятными зрелищами. Вы у меня, Аркадий Петрович, будете самым заинтересованным зрителем…
Со спокойствием, удивившим его самого, поручик отозвался:
— А не пошел бы ты, Бирлей? Или как тебя там?
— Интересненько… — процедил Иван Матвеич, улыбаясь весьма зловеще. — Это откуда же такие познания в древней истории? Чувствую, все обернется еще интереснее, чем поначалу представлялось… Ну что же, господа мои! Поскучайте тут на морозце пока что, но долго вам скучать не придется, гарантирую…
Он шутовски раскланялся, повернулся и помчался в хвост обоза, ловко и бесшумно перепрыгивая с возка на возок. Поручик оглянулся. Волки торчали на прежнем месте, в том же немалом количестве.
— Ну форменные, понимаете ли, Фермопилы… — невесело усмехнулся Самолетов. — Что ж, расстановочка обозначилась со всей ясностью…
Поручик прекрасно понимал, что расстановочка эта безнадежная. Он да Самолетов, жандармский ротмистр да отец Прокопий с охотничьей одностволкой, Саип да японец… У переводчика в руке револьвер… Трое казаков с винтовками… Четыркин остался, торчит возле возка с дурацкой улыбкой, но толку от него мало, как и от Кызласа и уж тем более от двух женщин. Десять вооруженных людей. А против них собирается выступить человек пятьдесят, и чуть ли не у каждого отыщется ружье. Да вдобавок следует учитывать, что Иван Матвеич может своей ораве чем-то таким да подмогнуть… Безнадежно. Действительно, натуральные Фермопилы…
Лютая тоска накатила при мысли, что это будет последнее увиденное им в жизни — тускло-синее прохладное небо, скучные снежные равнины, фыркающие лошади, вереница кибиток и возов… Как-то не так это представлялось — да и надеялся, что этот печальный момент подступит через долгие десятилетия…
Лиза подошла к нему, придерживая полы незастегнутой шубы. Глаза у нее были сухие, а в лице Савельев, к своему удивлению, увидел что-то незнакомое — ту отчаянную решимость и непреклонность, что озаряла лицо очаровательной амазонки из неведомых древних времен…
— Аркаша, — сказала она будничным тоном. — Дай револьвер. У меня решимости хватит…
— Нет, — сказал он, ежась от смертной тоски. — Самому пригодится. Нет у меня лишнего…
— Лизавета Дмитриевна, — сказал Самолетов с застывшим лицом, — вы уж, я вас душевно прошу, под ногами сейчас не путайтесь. Чует мое сердце, скоро начнется…
— Я…
— Я понимаю, — сказал Самолетов устало. — Могу вам дать честное купеческое слово, что мы вас не бросим. Тот кто останется… Ведь кто-то да останется напоследок… Не правда ли, господа? Будьте благонадежны, Лизавета Дмитриевна. Устроится. А прежде смерти помирать не надо…
Все молчали. Обведя их печальным взглядом, Лиза сказала:
— Я на вас полагаюсь, господа…
И направилась к возку, высоко держа голову. В хвосте обоза картина пока что не менялась — все собрались густой толпой у последних возов, и на одном из них помещался Иван Матвеич, судя по бурной жестикуляции, державший речь…
— Господа! Господа!
Профессор фон Вейде бежал к ним, неумело, задыхаясь, и выражение его худого морщинистого лица было таким, что поручика охватила яростная надежда.
— Надо же, вот вы где, — сказал Самолетов. — А мы-то смотрим…
Профессор, шумно отдуваясь, понизил голос:
— Господа, я, кажется, кое на что натолкнулся… Озарение, господа, форменное озарение…
