Учитывая возросшую силу, я взял раненого за голову и крутанул, как в кино показывали. Хрустнуло. Разбойник дернул конечностям, засучил ногами и смиренно притих.
— Прими, Господи, души усопших рабов твоих… — громко произнес очнувшийся Митрофан.
— Аминь, — согласился я.
Есть Бог или нет, вопрос спорный и по сей день окончательно не проясненный. Но лучше б был. И, соответственно, воздавал. Неотвратимо и наглядно. Очень бы способствовало… В плане воспитания из очередной обезьяны хоть какого-то подобия человека.
«Последний герой», проверявший мою голову на крепость, по-прежнему пребывал в нокауте. Но дышал. Это радовало… Поскольку, проведя беглый осмотр поляны, я обнаружил еще две котомки, наполовину заполненные теми же ужасными трофеями. И мое желание повидать Людоеда возросло в геометрической прогрессии.
Подбросив пару сучьев потолще в костер, я связал по рукам и ногам единственного пленника и присел рядом с молящимся монашком.
— Полно тебе, Митрофан… Не переусердствуй. Пустые были людишки. Совсем негодящие. Ад по ним возрадуется.
— Господь милосерден.
— Не спорю… Темна вода во облацех. Только и ты у него права судить не отбирай. Захочет, помилует. А нет — не нашего ума дело.
— Я?! У Господа?! — изумился монашек, так что даже перекреститься забыл.
— А то? Разве своими молитвами ты не подсказываешь Создателю, как он должен поступать? Сообразно твоему мнению.
Посмотреть на молебен под таким углом Митрофану явно не приходило в голову. И пока он опять не впал в прострацию, я уточнил:
— Ты и в самом деле не знаешь, как потайную гать найти?
Погруженный в осмысление подброшенной мною идеи, монашек только головою мотнул.
— Жаль… А то отпустили бы разбойника с миром… Кстати, а тебя совсем мой рост не смущает?
— Рост? — переспросил тот. — Нет, ваша милость. Но я же говорил, что к ночи почти слепну. Вот солнце взойдет, тогда и погляжу внимательнее.
Черт! Он действительно говорил, а я совсем упустил из виду. Но тогда… Может, я разозлился и, соответственно, видоизменился не после того, как разбойничьи трофеи увидел, а раньше? М-да, представляю себе лица бывших друзей, если б «их светлость» прямо у них на глазах в великана оборотилась… Наверняка сразу о разыскиваемом Белозерским князем людоеде вспомнили бы. Впрочем, чего гадать. Колобок все равно ушел, и возвращаться не собирается…
— Он очнулся… — вырвал меня из раздумий Митрофан.
Я взглянул на неподвижного разбойника и переспросил:
— Уверен?
— Конечно, ваша милость… Он же не знает, что с незрячим дело имеет. Замер. Но я-то слышу, что притворяется. Дыхание изменилось. Раньше безмятежное было, а теперь страх в нем чувствуется.
— Боится, значит, — я похрустел костяшками, разминая пальцы, как хирург перед операцией. — Это хорошо. Проще будет язык развязать. А уж вопросов у меня к нему накопилось воз и тележка…
— Не губите, ваша милость! — взмолился душегуб, самостоятельно переворачиваясь на спину. — Господом Богом молю! Верой и правдой отслужу! Только не казните! Не по своей охоте на большую дорогу подался…
— Скажи еще «токмо волею пославшей мя жены», — съехидничал я, но лесной тать «Двенадцать стульев» не читал и тем более не видел, так что издевки по достоинству не оценил.
— Нету у меня жены… — пригорюнился, может, взаправду, а может, притворно. — В прошлом годе вместе со всей ребятней схоронил… Как отроки княжьи деревеньку нашу с огнем пустили, на самого Николая Угодника… так и померли, с голодухи-то, домочадцы… С тех пор и рыскаю лесом, аки волк алчный. И нет мне, горемычному, ни покоя, ни покаяния… ни прощения.
— Сейчас заплачу… — прервал я его причитания. — А в память о покойнице жене и ребятишкам безвременно усопшим ты ловишь путников и отрубаешь им руки. Да? Чтобы не тебе одному страдать. Что умолк, изверг? Крыть нечем?
Разбойник угрюмо молчал. Только желваки на скулах играли так, что кустистая борода ходуном ходила. А может, попросту от страха подбородок трясся…
* * *
Я собирался дать пленному душегубу время побыть в неведенье до утра, ведь ничто так не пугает, как неизвестность и собственное воображение. Особенно когда ничего хорошего от будущего не ждешь, кроме заслуженного воздаяния. А уже после начать спрос и вербовку. Но не получилось…
— Брешешь… — отозвался Митрофан негромко, зато с твердой убежденностью в голосе. — Не могли княжьи люди подобное учинить. Зачем им своего же господина добро рушить? Чай, не рыцарское командорство. Или ты не из этих краев? Пришлый?
Разбойник исподлобья недобро зыркнул на монашка, но ничего не ответил, пригорюнился только. Или задумался, как дальше выкручиваться. Ведь одно дело благородного человека жалобить, который и названий всех деревень в округе не знает, а другое — перед местным жителем ответ держать. Перед ним не скажешься каким-нибудь Калеником из Подбочка. Потому как вполне возможно, что этот самый Каленик его кум, сват или брат троюродный.
— Чего молчишь? — не отступался беглый послушник. — Ну-ка, сказывай, откуда родом будешь? Что это за деревня? Чья? В монастырь со всей округи слухи сбегаются. И уж о таком злодействе, да еще накануне Рождества учиненном, точно святые братья узнали бы. А я что-то не припоминаю. Псы-рыцари — те да, прошлым летом сожгли пару деревень на Пограничье. И этой зимою было дело… тоже хотели Сосновку с дымом пустить, но не успели. Князь заранее разузнал о готовящемся нападении, и дружинники встретили кнехтов еще на подходе. Сказывали, всех немцев порубили. Ни один не ушел.
Поскольку тать явно не торопился развязывать языка, пришлось легонько пнуть его под ребра.
— Говорить не стану, хоть жгите… Не могу. Язык не поворачивается такую муку вспоминать, — проворчал он, застонав сквозь зубы. — А вот ежели святой брат готов принять мою исповедь… Все равно живым не отпустите. Так хоть душу облегчу.
— Я всего лишь послушник при монастыре, — замахал на него руками Митрофан. — Даже постригу не принимал, не то что архиерейского благословения. А уж о таинстве исповеди и говорить нечего. Не посвящен…
— Ничего, — не сдавался разбойник. Видимо, уж очень много грехов за ним числилось. Боялся все с собою на Страшный суд нести. — Лесному волку и лешак поп. Уважь грешника… — И видя, что монашек по-прежнему колеблется, угрожающе прибавил: — Иначе я тебя самого прокляну перед смертью, и в аду тоже всем чертям твое имя твердить стану. Чтоб не забыли вилы приготовить да сковороду раскалить, когда черед придет.
Прикольный развод. Мне бы такое и в голову не пришло, а на простодушного монашка подействовало. Побледнел даже…
