Вот я и подумал. Может, это испытание? Большое то есть Испытание? Настоящее? Посмотреть, на что мы способны? Сможем ли мы одолеть все это? Волкеров, китайцев летучих, сумраков, кенг, да мало ли их, числа не сыщешь, самих себя сможем ли одолеть? Ведь мрецы бродячие — это тоже люди. Вот и получается, что сами с собой воюем.
— А волкеры большие вырастают? — спросил Егор.
— Тебе хватит.
— Хорошо. Я его охотиться выучу. На кабанов. Он будет мне их приносить, а я жарить. Я читал, люди так раньше и делали. Приручали всех направо-налево.
Вполне может быть.
— Ладно, можешь оставить, — разрешил я. — Посмотрим, что получится. Только я за ним ухаживать не буду, сразу предупреждаю.
— Я сам буду ухаживать, ты не волнуйся.
— Если он на меня хоть раз окрысится — сразу пулю прожует, — предупредил я.
— Он добрый, — заверил меня Егор.
— Все вы сначала добрые.
Я закинул винтовку на плечо, наметил ориентир — дерево, похожее на столб, — и пошагал к нему. Новое поколение, совсем новое, непохожее. Я вот и подумать о таком не мог, а они не думают, они делают.
Будущее пришло.
— Опять… — поморщился Егор.
Они лежали прямо на земле, скрюченные и высохшие, похожие на черные скелеты, на позапрошлогодних богомолов, засохших от жадности между рамами стекол. Сухие и рассыпчатые при каждом прикосновении в прах. Китайцы. То есть ненастоящие китайцы, а те, которые на дирижаблях летают. Это были уже не первые дохлые китайцы-летчики, пятые, наверное. И все кучками. Внешне они напоминали тех, что мы встречали — глаза, зубы, ушей нет, все как полагается, отличия состояли в другом. Те были прекрасно собраны — и оружие, и снаряга, и даже дирижабль с компьютерами. А эти… В самом настоящем тряпье, я такого у нас и не видел, во всяком случае, на живых. На каком-нибудь замшевшем грязном мреце, разнузданном и неприлично прогнившем. А на этих… Без масок. На тех, прежних китайцах, были герметичные резиновые костюмы с противогазами замкнутого цикла, и в случае прорыва этого комбинезона китаец погибал. Эти перли так, в лохмотьях, и, едва углубившись на нашу территорию, помирали целыми стадами.
Другой мертвечины тоже встречалось предостаточно. Последний час особенно. Мы медленно пробирались между руинами и островками мха, и почти через каждые десять шагов что-то попадалось, а иногда мы за них просто запинались. За конечности, за головы. Кикиморы, химеры, волкеры, мелкая погань, размером с суслика, средняя, похожая на росомаху, крабы — откуда здесь крабы…
— О-па… — дернулся Егор. — Это ведь… Это он?
— Кажется.
Сумрак. Он сидел на покрышке, совершенно как живой, но тоже мертвый. И тоже отличался. От тех, что я знал прежде.
— Он другой… — прошептал Егор. — Ты видишь? Видишь?
Еще бы. Форма головы вполне китайская. Суставы совсем не распухшие. Глаза большие.
— Мне кажется, те, что мы раньше видели, они это… Из людей получились. А этот на китайца похож. Да?
«Наверное», — подумал я. Все может быть. Хотя сейчас это совершенно не важно.
— На китайца похож, — повторил Егор. — Да?
— Похож. Наверное, похож. А нам лучше поторопиться, лучше засветло.
И вообще я свет люблю. Я с удовольствием ориентировался по солнцу. Оно светило неожиданно весело, по-весеннему, и цвет у него тоже был почти белый, жизнерадостный. Хотя тут можно вообще не ориентироваться, едва мы оказались на поверхности, как стало понятно, в какую сторону следует продвигаться. Направление отмечалось вполне себе четко. В нужную сторону бежали ручьи, в нужную сторону тянул ветерок, что было заметно по тине, висящей на обломках деревьев и колыхающейся опять же в нужную сторону. Тяга. Наш мир втягивался в другой.
А мертвечина вся наоборот, кстати, лежала — по направлению к нам, к нам она стремилась. Много попадалось, никогда такого не видел, будто по кладбищу шагали, отчего неприятно очень делалось — поваляются тут эти покойнички недельку-другую-месяц и сделаются беспокойничками. Надо бы с ними разобраться, но ни сил, ни желания…
Шагать. Не остановиться, шагать, потому что цель уже близка.
Снежные горы отодвигались, земля просыхала, воздух был чист, но не очень прозрачен из-за испарений и влажности. Тепло поднималось к небу, в его струях мир, лежащий перед нами, утрачивал четкость линий и однозначность восприятия. Он наполнился колеблющимися призраками разрушенных домов, зыбкими бродячими радугами, невероятными миражами — из земли прорастали здания, целующие шпилями небо, ослепительные купола, сияющие пирамиды и воздушные дороги сказочного города. Город был велик и прекрасен, только я не мог понять — прошлое это или будущее, а Егор так вообще сказал, что это Китай. Не настоящий, само собой, а тот, родина летучих китайцев. Мы шагали, окруженные зыбким и волшебным мороком, а хотелось не идти, хотелось остановиться, остаться и уснуть здесь, в месте, населенном привидениями.
Но мы упорно продавливались вперед, подгоняемые моим глупым и несгибаемым упрямством. Реальность выползала из-под сказки, лучше бы она не выползала. Ободранные фундаменты зданий обретали обыденную руинную плотность, мертвечина воздевала окоченевшие гнилые руки, бесполезный мох распространялся под башмаками, обычность и скука, растянутая на десятки километров. Как всегда, железо, тут его, правда, было как-то уж чересчур много, опасные ржавые лохмотья торчали почти из-под каждого куска камня. Последние сугробы, совсем уж маленькие, с искристым снегом, похожим на россыпи мелких алмазов, эти сугробы почему-то не таяли, Егор пинал их тяжелым ботинком, кусочки слипшегося снега вспыхивали на солнце.
— Похоже на бред, — сказал Егор, распинав очередной снежный холмик. — Почему после снега сразу жара?
— Потому что, — ответил я. — И вообще, мы, кажется, пришли.
— Уже?
— Ага. Похоже на то. Сейчас.
Я забрался на камень, склеенный из зеленых кирпичей, приложился к биноклю.
Холм. Не высокий, но явный. Скорее даже не холм, а возвышение, постепенное вспучивание, словно там, под землей, пузырь надувается. Когда-то тут тоже был город, но теперь от него почти уже ничего не осталось, даже руин. Редкие каменные бугры. Но собака осталась. Постамент утратил квадратность, оплыл и выветрился до дыр, а вот собака совсем почти не изменилась. Стояла себе, как стояла сто лет назад, смотрела вдаль дружелюбными глазами, вот только благодарное человечество не спешило возлагать к ногам пса охапки цветов, кости и овсяное печенье, собаки, кажется, любят овсяное печенье. От чего она человечество спасла? От рака. От старческой трясучки, от облысения, от рассеянного склероза, не помню уж, от половины страшных болезней, я смотрел в медицинском справочнике, от хронической усталости. Человечество погрузилось в нее и стало уничтожать себя с воодушевлением.
