– Что для тебя эта женщина? – нарушил молчание Решад.
– Дело не в женщине…
– Гей ин тохас,[79] Эма!
– Хорошо. Это дело чести!
– Честь – это хорошо, но ты врешь. Только не знаю, кому ты врешь, Эма, мне или себе?
Решад замолчал. И Зильбер тоже молчал. Ему нечего было сказать. Решад был прав. Между тем Решад докурил свою папиросу, затушил ее и негромко сказал:
– Если об этой женщине узнает пресса… не наша… Ты понял? Не наша. Ты помнишь Вайса?
– Какого Вайса?
– Моше Вайса. Он учился годом позже.
– Вайс… Да. А какое это имеет…
– Майкл Вайс представляет в Иерусалиме Ройтерс…
– Ройтерс… Я понял.
– Эма, Селим-паша не забудет.
– Не забудет.
– Ты перечеркиваешь свою карьеру.
– Элохим гадоль.[80] Спасибо, Решад. Ты мне помог.
* * *
Зимой тридцать восьмого она работала на линии Милан-Варшава. Седьмого февраля из-за грозы, разразившейся над горами, ей пришлось сесть в Цюрихе. Погода была скверная, в Цюрихе шел дождь, но ей все равно пришлось садиться, так как выбора уже не оставалось. Впереди по трассе бушевала гроза, аэродромы Швейцарии, Южной Германии и Австрии были закрыты – у них шел снег, а до Милана у нее уже не хватало горючего. Села она нормально, но перспективы были безрадостные. Синоптики на вопросы, когда же откроется маршрут, только пожимали плечами и раздраженно бормотали что-то о фронте циклона. Делать было нечего. Сидеть в аэропорту – бессмысленно, и от нечего делать она отправилась в клуб летчиков на Ваффенплатцштрассе. В клубе было тепло, накурено и шумно. И вот среди этого шума, состоящего из смеха, звона бокалов, многоголосого и многоязыкого говора, она и услышала имя человека, с которым хотела встретиться уже давно, с тех самых пор, как военный автомобиль доставил ее к воротам русского посольства в Стамбуле и двое молчаливых людей в гражданской одежде передали ее под расписку консулу Российской империи.
– Herr Weiss?
– Ja. С кем имею счастье познакомиться?
– Я… Меня зовут Клавдия. Неверова.
– О!!! Клаудиа! Вот так встреча! Я вас помню! Этот репортаж стоил мне аккредитации в Иерусалиме!
– Сожалею…
– Что вы, Клаудиа! Какие сожаления? Все вышло к лучшему. Мое начальство, в Ройтерс, сочло, что, как у вас говорят, «овчинка стоит выделки».
– Ну если так… В любом случае, я хотела вас поблагодарить. Я оказалась… скажем, в затруднительном положении.
– Да уж. Представляю!
– Не представляете, Майкл. Но это и неважно. Спасибо!
– Не за что! Впрочем, «долг платежом красен». Ведь так у вас тоже говорят?
– Говорят… А что вы имеете в виду под платежом?
– О! Совсем не то, о чем вы подумали! Хотя, видит бог, вы такая красавица, что я бы… Нет, нет! Не волнуйтесь. У меня есть подруга, которая не спускает с меня глаз. Даже сейчас. Увы…
– Тогда…
– Всего лишь рассказ. Рассказ о войне из первых уст. Ваших уст, Клаудиа. Война в воздухе… Где вы летали, Клаудиа?
– На континенте и над островами.
– Вот и прекрасно. Из этого выйдет замечательный очерк.
– Даже не знаю, интересно ли это хоть кому-нибудь.
– Зато я знаю. Вы смогли бы уделить мне пару часов вашего драгоценного времени?
– Сейчас да, а завтра… зависит от погоды.
– Значит, сегодня.
– Вы очень целеустремленный человек, господин Вайс.
– Майкл.
– Что?
– Майкл. Просто Майкл, и ведь вы уже так ко мне обращались… Так что – просто Майкл, и давайте сядем куда-нибудь. Ну вот хоть сюда. Здесь нам будет удобно.
– Майкл.
– Да?
– Один вопрос. Откуда вы узнали?
– Что будете пить, Клаудиа? Что узнал?
– Бренди. Обо мне.
– Два бренди. О вас? Мне позвонил Зильбер.
– А кто такой Зильбер?
– Ну, мы учились вместе. В школе… только я младше на год, но, знаете, как бывает? Встречались, были знакомы, вот он и позвонил.
– А он? Он откуда узнал?
– Ну, Клаудиа! Как же ему было не знать, если он вас и сбил? Постойте! Вы хотите сказать…
– Сбил? Он? Так это был Янычар?!
– Простите, Клаудиа, но я вас не совсем понимаю. О каком янычаре вы говорите?
– О том, который меня сбил. У него на фюзеляже были нарисованы ятаганы. Скрещенные ятаганы.
– И?
– Я встречалась с ним несколько раз. В воздухе. Запомнила. Ну и прозвала Янычаром.
– Вот оно что! Интересно. Живые детали всегда интереснее сводок. Вы не будете возражать, если я это запишу? Нет? Спасибо. Память – плохой помощник. Даже моя.
– Записывайте. Он ведь невысокий, да? Я Зильбера имею в виду. Невысокий, плотный такой, широкий? Темный блондин, но смуглый. А глаза…
– Серые.
– Да.
– Да, это Зильбер. Эма Зильбер. То есть, Эммануил, конечно. Он что же, не представился?
– Обстоятельства не располагали.
– Понимаю. Но это и неважно. Он вас сбил, он вас и спас. Позвонил мне, рассказал… Ну а дальше уже вопрос техники.
– Он…
– Ему пришлось выйти в отставку, если вы об этом хотели спросить.
– Что? В отставку? Но он же ас! Как они могли?!
– Они могли.
– Черт!
– Совершенное вами согласен. Итак, Клаудиа, вы летали…
– Подождите!
– Жду.
– Как он? Вы знаете что-нибудь?
– Самое странное, что да, знаю.
– ???
– Он в Нидерландах, в Амстердаме. Служит в КЛМ. Им нужны грамотные пилоты. Конечно, пассажирский фоккер[81] не истребитель, но все же самолет. Так он мне, по крайней мере, сказал при нашей встрече.
– Когда вы его видели?
– На Рождество. В Лондоне. Представляете? Два еврея встречают в Лондоне Рождество…
– Вы же сказали, что он в Амстердаме.
– Я же сказал, что он летает на фоккере. Знаете этот их большой аэроплан с четырьмя моторами? Тридцать шесть пассажиров! Огромный, как дом. Вот Зильбер и таскает его по маршруту: Амстердам – Лондон. А в Лондоне мы и пересеклись. Вообще-то я хотел написать об этом голландском чуде… Не все же русским да американцам строить большие корабли! Пусть вот хоть голландцы…
– Пусть голландцы. Вы знаете его адрес?
– В Амстердаме? Да, знаю. Кайзерграхт, сто двадцать. Это отель «Олимпия».
– Спасибо!
– Пожалуйста. Теперь можно вас спрашивать о войне?
– Теперь можно.
* * *
Зима в Амстердаме не лучшее время года. Снег выпадает редко, а если и бывает, то мокрый и тает быстро. А чаще идет дождь. Дождь, кажется, идет все время, и не только зимой, но зимний дождь – постоянный спутник горожан. То мелкий и медленный, то и дело сбиваемый резкими порывами холодного ветра, то сильный – проливной, падающий стеной с низкого темного неба. Дождь – составляющая жизни города, неотъемлемая часть городского пейзажа. Во время дождя город становится темным. Темна вода в каналах, темны окна, закрытые ставнями. Темный город. Печальный. Чужой. Особенно для левантийца, привыкшего к голубому небу, солнцу, наполняющему прозрачный воздух теплом и светом, синему морю. И все-таки Амстердам нравился Зильберу. Был у него характер, у этого города, и это было главным.
