ничего перевести не можешь — сразу засветишься. Тебя по кредитке мигом вычислят.
— Ну, и что? Я воспользуюсь терминалом в другом конце города.
— Но станет ясно, что ты в Москве.
— Я могу убраться в любой момент. Хоть на Северный полюс. Хотя нет, там холодновато.
— К слову: твой счёт наверняка заморожен. Так что не рискуй понапрасну.
Мила достала из пачки жвачку, сунула в рот и принялась работать челюстями. Я невольно остановился взглядом на её пальцах: передний, средний и безымянный на левой руке были изуродованы. Узловатые, покрытые шрамами и наростами, они походили на корни старого дерева. Последствия «воспитания» её папаши, однажды зажавшего пальцы десятилетней дочери дверью, чтобы она «получше запомнила, как себя вести, пока отец спит». Мила как-то раз показывала мне его фотографию. Здоровенный водитель грузового глайдера с лицом, будто вылепленным ребёнком из глины. Щёлочки светло-голубых, выгоревших на солнце глаз, редкие волосы по бокам облысевшего черепа. Думаю, из-за него Мила и пошла в армию — чтобы научиться защищать себя от таких вот бугаев. Отсюда и её боевой раскрас, буквально кричащий каждому встречному «Не подходи!», и неустроенность личной жизни.
Мила заметила, что я смотрю на её пальцы, и невесело усмехнулась. Первое её движение было продиктовано желанием спрятать руку, хотя я видел её тысячи раз, но она сдержалась.
— Давно молился за родителей? — спросила она.
Должно быть, ей вспомнился отец.
— В ноябре. В Ночь Мёртвых, — ответил я.
— Ты что, мексиканец?
— Нет. Просто они погибли в ту ночь.
Моя сестра, кстати, тоже. Они летели вместе, чтобы повидать меня, и самолёт разбился в трёхстах километрах от Москвы, над одной из запретных зон. Мне вспомнился карнавал La Nochede Muerte, на котором я побывал в этом ноябре. Люди, наряженные в чёрные комбезы с намалёванными на них белой краской скелетами, грим на лицах, изображающий оскалы голых черепов, удары пластиковых барабанов — шествие через латинский квартал Москвы, куда я каждый год приезжаю, чтобы преклонить колени в Соборе Искупления Гваделупской Богоматери Пречистой Девы Марии.
— Ты поэтому пошёл в Экзорцисты? — спросила Мила.
— При чём здесь это?
— Ну, самолётом ведь управлял искусственный разум, так?
— Естественно.
— Я помню тот случай. Бортовой компьютер сошёл с ума и потерял управление. Он перепутал высоту, и самолёт воткнулся носом в землю.
— Думаешь, с тех пор я ненавижу искусственные интеллекты? Киборгов и всё в этом роде?
Мила пожала плечами, выпуская струйку дыма.
— Не пойму даже.
— Ты никогда не рассказывала, что случилось с твоей семьёй.
— Она того не стоит.
— Брось. Каким бы ни был твой отец…
— Он был скотиной! — перебила Мила. — Тут двух мнений быть не может. Ты действительно хочешь знать, что стало с моими предками? Я тебе расскажу. Мать сбежала от нас, когда мне стукнуло двенадцать. Я её понимаю, честно. Жаль только, что эта эгоистичная сука не прихватила меня собой! Мы с папашей остались вдвоём, и он просто взбесился из-за того, что какая-то там тёлка его бросила. Так что он начал пить по-чёрному и каждый день подключался к нейростимулятору. Работу, естественно, потерял. Деньги кончились, а они были ему нужны — чтобы глушить сознание и раз за разом отправляться в волшебные миры, где у него было всё, что душе угодно, — на лице Милы застыло жёсткое выражение. — Сначала он заставлял меня ходить просить деньги на улицу, затем — воровать. Так продолжалось почти год. Когда он заявил, что мне пора уже начинать зарабатывать одним местом, я поняла, что с меня хватит! Он сидел в гостиной, развалившись в кресле и держа в руке почти пустую бутылку, которую я притащила из магазина всего час назад, и рассуждал о том, сколько всего для меня сделал, и почему я должна быть ему благодарна, и что настало время возвращать долги. Короче, я смотрела на это, и в голове у меня что-то щёлкнуло. Я пошла в кладовку, достала ружьё, которое он ещё не успел загнать, потому что панически боялся грабителей (было бы, что брать!), зарядила и вернулась в гостиную. К моему разочарованию, отец уже похрапывал под звуки какого-то боевика, шедшего по телеку. Я разбудила его пинком, и, когда он открыл глаза, приставила к его лбу ствол и сказала: «Вот мой должок!» — а потом спустила курок. — Мила прикрыла глаза, а затем посмотрела на меня в упор. — Вот так! А мамаша померла от какой-то дряни примерно через три года после того, как я вышибла папаше мозги. Я с ней не встречалась, так что наверняка не знаю — просто доходили слухи.
— И тебя посадили? — спросил я.
— Нет. Иначе как бы я оказалась в армии, а потом в корпусе Инквизиторов?
— Как же ты выкрутилась?
— Пальнула себе через подушку в ногу — так, чтобы только икру задеть — а потом вызвала полицию и заявила, что отец перебрал и начал за мной гоняться с ружьём, а в конце концов приставил ствол к черепу и спустил курок.
— И они поверили?
Мила пожала плечами.
— Не знаю. Подушку я закопала в подвале, пока их ждала, а соседи полицейским много чего про папашины художества понарассказывали — он всех достать успел — так что, может, и поверили. Во всяком случае, ни у кого не возникло желания засадить меня из-за него в кутузку.
Секунд двадцать мы молчали, потом Мила проговорила:
— Теперь ты считаешь меня преступницей?
— Ты она и есть.
— Осуждаешь?
— Нет. Понимаю.
— Честно?
— Да. И сочувствую.
— А вот этого не надо, Амос.
В этот момент я почувствовал лёгкий укол в области шеи. Инстинктивно поднял руку, и пальцы наткнулись на что-то крошечное, вонзившееся в кожу. Выдернув, я поднёс это к глазам и увидел прозрачную и уже пустую ампулу с иглой на конце. В мозгу мелькнуло понимание произошедшего, а затем я упал на пол и погрузился во тьму, не успев произнести ни звука.
Холодно. Такое ощущение, будто кожа примерзла к металлу. Пока трудно определить, где именно — кажется, что везде. Мышцы задеревенели, любая попытка пошевелиться причиняла боль. Я открыл глаза и тут же закрыл, потому что на меня был направлен свет прожектора. Пахло антисептиками и потом.
— Вы очнулись, — утвердительно произнёс женский
