— Делай, что говорю.
Посмотрел на меня Философ, сразу посерьёзнел и взялся за ветку.
И не отпускает меня неприятная такая щекотка, знакомая ещё с детства… вот как на качелях взлетаешь и вниз ухаешь, а в мыслях, что верёвка старая, перетёрлась уже на гвоздях, и вот-вот на землю с размаха брякнешься и что-нибудь себе переломаешь. Пять человек тут гикнулось… ну и местечко, ё-макля. И добро, аномалии было бы видно здесь — так нет же… посёлок как посёлок. Нормальный. Чистый.
— Пошли отсюда, — глухо, как-то задавленно буркнул Фельдшер.
Я обернулся.
Белый «фримен», как простыня. На лбу пот выступил, и смотрит умоляюще, сглатывает.
— Ты чего?
— Не спрашивай, просто давай уйдём.
Ну, раз такое дело, то дальше уточнять не надо: сразу на сто восемьдесят, и по своим следам. Так оно надёжнее. Дошли до пригорка, с которого я на село смотрел, «фримен» на землю уселся, флягу нащупал и присосался к ней.
— Вот что, брат. Ночевать я там не буду точно. Уж лучше здесь костерок развести и ночь не спать.
— Объясни, — потребовал я, как только Фельдшер отдышался.
— Прибило меня возле ближних домов. Так прибило, что сил нет, вспотел, как свин. Там хана, сталкер. Даже если шахты есть, нам до них не добраться. Нельзя там человеку быть. Это капут. Гарантия.
— Ну, с чего ты взял?
— Не знаю… это… опа! Смотри!
На посёлок быстро ложилась странная тень. Улица, дома, пруд на глазах потемнели, словно вдруг набежала грозовая туча, хотя небо уже несколько часов было равномерно серым, светлым. Сама земля пропотевала густыми синими сумерками, и в окнах домов было уже черным-черно. И меньше чем через пять минут в Тереховке вдруг наступила тёмная пасмурная ночь, столб темноты длинным, узким конусом ушёл в небо. И всё это в полной тишине.
Такого я раньше никогда не видел. В Зоне всякое бывает, и полностью привыкнуть к её фокусам сложно, хотя со временем и вырабатывается что-то вроде иммунитета к чудесам. Однако от вида тьмы средь белого дня, широкого круга глубокой ночи, в которую погрузилось селение, стало крепко не по себе. Или активировали мы какую-то редкую аномалию, или сама она периодически просыпалась, но прав Фельдшер в одном точно — если б задержались там, то в сталкерских картах стало бы над значком Тереховки на три крестика больше.
Сильнейший приступ дурноты начался вначале у Ереси, наверное, потому, что в посёлок он первый вошёл и покинул его последним. Парень упал на землю, захрипел, и из носа в траву часто закапала кровь. После него свалился и я — волна тошноты поднялась от желудка, отравила рот кисло-горьким, желчным привкусом, ослабели мышцы, а мир завертелся вокруг меня в сумасшедшей кадрили. Потом глухо охнул Фельдшер и, согнувшись, словно от удара под дых, вылил на землю только что выпитую воду, но на ногах устоял и, шатаясь, словно пьяный, добрёл до кривого деревца, где сбросил рюкзак.
От дурноты помутнело в сознании, глаза показались двумя раскалёнными шарами, едва умещающимися в глазницах. Земля, несмотря на то, что я лежал, вставала подо мной на дыбы, крутилась каруселью, бешено раскачивалась, и потому я старался вцепиться в траву, сухие корни, чтобы только удержаться, не свалиться с неё. Желудок крутило и рвало жестокими спазмами, чьи-то жёсткие, шершавые руки сдавили почки и, словно тесто, начали месить внутренности. От сверлящей боли почернело в глазах. Кажется, я заорал перед тем, как потерять сознание.
Когда слипшиеся глаза наконец открылись, я обнаружил, что лежу на боку недалеко от взгорка, лицо греет небольшой костерок, а вокруг уже стемнело.
— О, очухался… — Шатающийся, бледный Фельдшер подошёл ко мне, присел на корточки, подтащил к себе походную аптечку. — Ты как на нейростимуляторы реагируешь?
— Положительно… — прошамкал я непослушным, заложенным густой слизью ртом.
— Тогда держи укольчик. — «Свободовец» с треском сорвал оболочку с одноразового шприца, сломал носик ампулы, сноровисто сделал укол. — И таблетку под язык… не глотать, не жевать. Просто держи во рту… на вкус мерзость, но помогает на ноги встать.
Не знаю, какая уж там мерзость, но никакого вкуса я так и не почувствовал, да что уж там, даже таблетку не ощутил. Словно набили в рот мягких шерстяных тряпок, а язык и губы заложили похожей на тесто слизью. Ощущение пакостное.
— Фто… что с Ересью?
— Плох Философ. Совсем никакой, в сознание не приходил. Не знаю, дотянет ли до утра. Мотор у него полчаса назад остановился, пришлось с толкача заводить… ну, ударом в гру… грудину. — Говорить Фельдшеру явно было трудно, пару раз он замолкал, коротко, утробно всхлипывал, борясь с рвотным позывом. — И… хрен его знает, что там было. Не радиация, точно, не пси-поле. Чем-то нас… очень странным накрыло в этом чёртовом селе. Ты лежи. Я к Философу пойду. Ему, по ходу, больше всех досталось, и надо смотреть.
Чтобы отплеваться от слизи, я положил белый кружок таблетки на тыльную сторону ладони, которой до этого провёл по лицу. На коже остались тёмные крошки засохшей крови. И стоило пошевелиться, как от нового приступа тошноты потемнело в глазах.
— Лежи, говорю, — повторил «свободовец».
Однако я уже поднимался, нашаривая оружие. Ночь на носу, и, как бы погано ни было, валяться нельзя. И спиной к огню, чтобы глаза привыкали к темноте, чтобы лучше видеть ночную Зону в слабом свете костра. Раз уж довелось ночевать под открытым небом, то до самого рассвета никакого сна, а постоянная готовность к круговой обороне. Одна из самых пакостных ситуаций — ночёвка вне укрытия, да ещё и в малознакомом районе…
То, что накрыло нас в посёлке, отпускать не собиралось. Было так плохо, что даже мысль о том, что, наверное, это уже хана, вызвала только вялый протест и что-то, отдалённо похожее на страх. Держать тело в вертикальном положении было всё сложнее, сознание лениво плавало по серой пустоте, и глаза никак не могли привыкнуть к темноте. Оружие периодически вываливалось из рук, и я, превозмогая нежелание двигаться, нашаривал его ощупью и снова пытался рассмотреть что-то в ночи, но видел только мутную клубящуюся черноту и оранжевый круг постепенно гаснущего костра.
Через целую вечность тяжёлого, тошного полусна я услышал, как свалился на землю и начал бредить Фельдшер. Как он весь остаток ночи громко требовал скальпели и зажимы, отчитывал нерасторопных помощников, ругался и просил, чтобы кто-нибудь включил свет в операционной, как похрипывал Ересь и тихо трещали угольки. Руки отказывались держать оружие, ставшее вдруг очень тяжёлым и скользким, и я уже много раз ловил себя на том, что сижу, сжимая в пустых ладонях воздух.
