Ознакомительная версия.
А по дороге им ещё много чего встретилось. Местность стала заметно выше и суше. Попадались обширные каменистые участки выходов коренных пород, занятые под командные пункты, оборудованные позиции дальнобойной артиллерии, полевые госпитали и прочие элементы военной инфраструктуры. Мечта шпиона, а не поездка! «Какая жалость, что мы не сможем передать своим такие ценные сведения! — мысленно переживал Тапри — Ка-ак шарахнули бы по всем точкам сразу, прицельным огнём! Следа не осталось бы от квандорской линии обороны!» Но его непосредственного начальника удручало иное: тому, кто видел слишком много, шансов на жизнь обычно оставляют очень мало.
… Небо из оранжевого стало бордовым — наступил второй закат, а с ним и время вечерней молитвы. «Брат Геп» смиренно попросил конвоиров остановить машину. К удивлению Тапри, просьбы была исполнена незамедлительно, как нечто само собой разумеющееся. «Монахам позволили выйти из машины, удалиться на несколько шагов — даже следом никто не пошёл.
Прямо посреди дороги, у всех на виду, цергард Эйнер встал в «позу поклонения»: ноги широко расставлены, корпус откинут назад, руки сцеплены за спиной, лицо поднято к небесам — и принялся громко декламировать подобающие моменту строки молитвы, в очередной раз восхитив адъютанта разнообразием познаний и талантов. Спутники поспешили последовать его примеру, приняли нужную позу, неудобную до нестерпимости. Шея и плечи затекали мгновенно, голова шла кругом, и Тапри казалось, он того гляди свалится. Просто удивительно, как настоящим монахам удавалось простаивать так часами?! Годы тренировки нужны, не иначе! С молитвой было ещё хуже — слов они не знали, агард — совершенно, пришелец мог воспроизвести отдельные цитаты, но положение это не спасало.
— Спокойно! — заметив их смятение, успел шепнуть цергард. — Вы же молчальники! Губами шевелите, и всё!
Они стали делать вид, будто молятся про себя — ничего, сошло. Но полицейские, терпеливо дожидавшиеся их в машине в течение четверти часа, остались разочарованы. Оказывается, они рассчитывали услышать не простую молитву, а священное молитвопение, коим был славен орден монахов-вдовняков.
И снова господин цергард Эйнер вывернулся легко и ловко, пояснив с глубокой скорбью в голосе, что братья Пупа и Меран по велению обета должны выпевать беззвучно, а его, брата Гепа, Создатели покарали, видно, за грехи отцов, начисто лишив музыкального дара. Много раз пытался он петь в их славу, но результат всякий раз получался столь богопротивным, что сам отец-поводырь предписал ему молиться по общему уставу, без выпевания.
Ну, что тут возразишь? Мало ли людей на свете лишено вокальных данных? К слову, цергард почти не погрешил против истины. Вряд ли ему было бы позволено заниматься молитвопением, вздумай он на самом деле податься в монахи! Духовные лидеры наверняка не рискнули бы подвергнуть добрую репутацию своего ордена такой опасности!
Второй закат догорал долго, но до места добрались уже затемно, свернув с главной трассы к северу, в сторону от нужного направления. Впереди замаячили неясные силуэты развалин, издали, да ещё впотьмах, выглядели они очень живописно, навевали мысли о добрых старых временах и благородных нравах.
Воргор — так назывался этот город во времена Империи. Квандорцы именовали его на свой манер, неблагозвучно — «Выргр». На их языке это звукосочетание не значило ничего, на арингорадском, по случайному (или не случайному) совпадению, звучало как грязное ругательство. Но обижаться на это было некому. Город был мёртв уже давно, с тех самых пор, когда аккурат посреди главной площади взорвалась одна из малых бомб. С тех пор прошло двадцать лет. Те, кому не повезло войти в число трёхсот тысяч погибших мгновенно, умирали медленно от лучевой болезни, но больше — от голода и эпидемий. Сколько-то тысяч пожрали бронзогги, пока не вымерли сами, потравившись больной плотью. Агония Воргора длилась лет пять, всё это время власти никак не могли решить, что делать с годом, восстанавливать, или переселять. Работали комиссии, писались доклады, заседания шли одно за другим… Наконец, вопрос отпал сам собой: некому стало восстанавливать. Последние пятнадцать тысяч горожан распределили по ближайшим населённым пунктам, и о Воргоре забыли ещё на пять лет, даже на картах перестали указывать. Потом, всё-таки вспомнили, потому что место было выгодным со стратегической точки зрения. Северные и центральные районы города, особенно пострадавшие от взрыва, так и осталась лежать в оплавленных руинах. На западных окраинах, заражённых чуть меньше, обустроили большой изоляционный лагерь для радиогенных мутантов (по принципу «им терять нечего»), а южные, признанные пригодными для временного проживания, заняли военные. Построили отличную фортификационную систему (благо, субстрат позволял) и великолепный штабной бункер, способный выдержать новый бомбовый удар. Теперь всё это великолепие в почти не пострадавшем виде досталась квандорцам. Сдали, подумать только! Такая линия обороны была, столько вбухано средств, столько жизней отдано — и ту не удержали! Досадно, хоть плачь!
Из всех присутствовавших досадовал, понятно, один цергард Эйнер, привыкший мыслить масштабами государства. Гвейрану было как-то всё равно: став церангаром, он не стал патриотом-арингорадцем, хранил нейтралитет, потому что в этой войне все стороны были одинаково «хороши». Тапри вообще ничего не знал. О квандорских полицейских говорить не приходится, их-то ситуация устраивала как нельзя лучше. А зря, между прочим. Они не знали, и никто не знал, кроме специальных служб, что у каждого здорового человека, прожившего в бункерах Воргора долее трёх-четырёх месяцев, отпрыски обязательно рождались мутантами, да не «детьми болот», а полными уродами, слабоумными либо совершенно нежизнеспособными. Или не рождались вовсе, по причине особого рода бессилия потенциального родителя. Так что жизненная перспектива у семерых полицейских и их сослуживцев была незавидной, только этим и утешался цергард Эйнер, следуя бесконечной вереницей бетонированных коридоров к бункеру полевой полиции.
Жуткое это было место, для тюремных застенков лучшего и не подберёшь! Серый камень, тоскливо-жёлтый электрический свет, под ногами вечная хлюпающая сырость, языки плесени на стенах — бурые, ржавые, синюшные и ещё ядовито-розовые, глупого какого-то оттенка. Связки проводов под потолком, с них тоже свисает короткими лохмотьями какая-то ботаническая мутировавшая дрянь, что-то вроде мха. Запах тяжёлый и затхлый: сырость, порох, кислое железо, а может быть, кровь… даже наверняка кровь… Потому что вот оно — лежит лицом вниз, вытянув вперёд руки, мёртвое тело в арингорадской пятнистой форме. И тёмное пятно расплылось вокруг его головы… Обычная судьба «языка». Интересно, какие сведения он выдал врагу? Или не выдал, предпочёл уйти из жизни героем? Нет, вряд ли. Бывает такая боль, что ни один человек не выдержит без дополнительного стимула, и нельзя его за то винить, с природой не поспоришь.
Ознакомительная версия.
