— А кто такие эти ваши, если они против вас? — спросил я.
Два мужика переглянулись, потом один спросил меня с ноткой недоверия:
— Ты с луны свалился или из психушки?
— Из психушки, — сообщил я.
— А-а-а, — сказали мужики, — наши это совсем не наши, а ихние. Это для них они наши. Их специально на Соленое озеро возят, там их крестят в свою веру и на шею надевают медальёнчики с ликом учителя, а потом показывают им фотки врагов народа и они ногами топчут их для лучшего запоминания личностей. Ты, паря, лучше выйди из другого вагона, а как из дверей выйдешь, так сразу иди направо, чтобы в лапы ментов не попасть.
Говорят, что только идиоты учатся на своих ошибках. Так вот и я себя тоже отношу к этой категории.
Как законопослушный гражданин, не имеющий за собой никаких прегрешений, я проигнорировал слова случайных попутчиков и, как все, поперся в дверь, открытую проводником.
На выходе я увидел свою попутчицу, которая что-то говорила двум верзилам в черных кожаных костюмах с металлическими заклепками, в розовых фуражках-восьмиуголках на манер американской полиции и с розовыми дубинками в руках.
Увидев меня, попутчица спряталась за их спины, а верзилы, постукивая дубинками по немаленьким ладоням, пошли ко мне.
Розовый и черный цвет совершенно не подходили друг к другу. С розовым хорошо гармонирует светло-зеленый или салатный цвет. Зато к черным курткам хорошо шли нашивки с белыми надписями "Wolkpolizei". Wolkpolizei это вообще-то какое-то несуразное слово из непонятно какого языка. Если народная полиция, то по-немецки это будет Volkspolizei. Если хотели подчеркнуть, что это волки-полицейские, то опять же по-немецки должно быть Wolfpolizei. И написано это, как я понимаю, только для иностранцев, потому что наши люди и без перевода знают, что скрывается за этими вывесками.
А, возможно, что ларчик сей открывался еще проще. Какой-нибудь высокопоставленный начальник из министерства внутренних дел, выбирая представленные образцы, перечеркнул их крест-накрест и приписал свое, исходя из своих полиглотских знаний, заключающихся в двух фразах на двух языках: "Хэнде хох" и "Дую пиво эври дэй".
Один из двоих подошедших ко мне протянул руку и сказал как-то по-иностранному:
— Персональкарт!
Увидел полное непонимание в моих глазах, рявкнул чисто по-российски:
— Руку давай!
Схватив меня за левую руку, он провел сканером по запястью. Потом провел сканером по запястью правой руки. Прибор, похоже, на мне не работал, потому что он проверил его на своей руке.
— Ты кто такой? — спросил полицейский.
— Человек, — сказал, — и вообще, товарищ полицай, вы ко мне должны обращаться на вы.
— Человек? — закричал полицейский с вопросительной интонацией. — Ты не человек. Ты вообще никто. У тебя даже чипа нет. И обращаться ты ко мне должен так — гражданин народный полицейский. Давай сюда обе руки.
Я протянул руки и почувствовал, как на большие пальцы рук мне надели два кольца, жестко скрепленные между собой.
— Пошли, — сказали мне, — и, если вздумаешь бежать, то попробуешь мою электрическую палку.
Бежать мне было некуда, и я пошел туда, куда меня вели.
В привокзальном отделении милиции меня втолкнули в комнату без окон. Дверью комнаты была металлическая решетка, открытая взору дежурного.
— Вот он — "обезьянник", — подумалось мне, — наконец-то сподобился…
В обезьяннике сидел старичок и что-то жевал.
— Садись, мил человек, — сказал старик, — в ногах правды нет. Ее вообще нигде нет. А тебя за что сюда?
— Да ни за что, дед, — сказал я.
— Уголовный значит, — согласился дед, — уголовных завсегда ни за что сажают.
— Не уголовный я, а вот за что здесь, не знаю, — сказал я.
— Тогда, значит, политический, — подытожил старик, — над учителем смеялся?
— Да не смеялся я ни над кем, — начал я злиться, — просто песню не пел, а меня деваха одна за это и заложила.
— Все правильно, — сказал мой сокамерник или, вернее, сообезьянник, — без патриотов нынче ни шагу. Вас распусти, так вы все переломаете тут, революций всяких наделаете, а мы живем спокойно, размеренно.
— Глядя на тебя, вряд ли можно сказать, что вы живете хорошо, — ухмыльнулся я.
— А ты не ухмыляйся, — обиделся старик, — у нас каждый живет в своем мире и каждый считает, что он живет хорошо.
— Это вас тандем научил так говорить? — съязвил я.
— Какой тандем? — удивился старик, — у нас никаких тандемов нет.
— Как нет тандема, — удивился я в свою очередь, — а памятник кому?
— Как это кому, — напыжился старик, — президенту нашему, который страну вывел из тупика и сохранил ее в целостности. А ты откуда такой, если такие дурацкие вопросы задаешь?
— Да, как тебе сказать, — замялся я, — все равно ты не поверишь в то, что бы я тебе не сказал.
— Почему не поверю, — улыбнулся сокамерник, — я во все верю, такой вот я, Фома верующий.
— И в Бога веруешь? — спросил я.
— Ну, не так чтобы верую, но существование Его не отрицаю, — сказал старик. — У нас вообще свобода вероисповедания. Давай, рассказывай, кто ты такой и чего здесь делаешь.
— Понятно, — подумал я, — мужичок этот обыкновенный агент-наседка, которую подсаживают к задержанным или задержанного подсаживают к нему, чтобы выяснить о задержанном всю подноготную. Так, во всяком случае, учили нас криминальные семинары, — но так я только подумал, а сокамернику сказал совсем другое:
— А кто ты такой, чтобы я перед тобой исповедовался?
— А действительно, кто я такой? — согласился мужичок. — Слово — серебро, молчание — золото. Давай, помолчим, может, кто кусок золота нам в камеру подкинет.
И мы замолчали. Молчали минут десять. Первым не выдержал я. Я ничего не знал. Мужик знал все. Так кто первым должен заговорить?
— Слушай, — сказал я собрату по камере, — может, ты мне сначала чего расскажешь, а я потом, по ходу дела чего-то и расскажу?
— Ну, давай, — согласился он, — только чего ж тебе рассказать-то?
— Расскажи про Великого учителя и Лидера нации, — попросил я. — Расскажи, как он умудрился покончить с тандемом?
— Чего ж тебе рассказать-то о нем, — задумался сокамерник, — пожалуй, расскажу о нем с самого начала.
Как я понял, у тебя в памяти остался тандем, а потом у тебя как будто память отшибло. Бывает. В те времена, о которых говоришь, и я был рысаком. Семья была. Жилье. Работа. Ходил каждое тридцать первое число на площадь, все боролся за то, чтобы 31-я статья Конституции была статьей прямого действия. И каждое тридцать первое число мы получали палкой по башке. Надо сказать спасибо тандему, что это они через своих "космонавтов" с дубинами втолковали нам простую истину — мы должны крепко объединиться, чтобы партия медведей не получила большинства. И мы это сделали.
