— Поиграю, отчего ж не поиграть?
— Только давай без солдатиков, я их не люблю. Давай в динозавров!
— Давай. Я сейчас допишу, а потом ты динозавров принесешь и мы поиграем.
— А скоро ты допишешь? Сколько тебе листов осталось?
— Немного.
Андрюшка уселся рядом, болтая ногами. Заглянул под руку. Поколупал в носу, вытянул козлика, рассмотрел. Сбросил щелчком.
— Пап, а?
— Что такое?
— А почему ты такой старый? Вон, у Сеньки и у Вовика папы не такие, морщин у них нету и волосы желтые. А ты белый, и морщины.
— Потому что я слишком долго шел к твоей маме.
— Я знаю — это потому что лето было и дороги в грязь ушли. Правда?
— Правда, Андрюшенька. Правда.
— Видишь, я знаю. Мне дядя Правый сказал. А он знает. Он сильный.
— Да, он сильный.
Андрюшка почесался, затем вынул из кармана сухарик и аккуратно съел. Глянул в окно.
— Пап, а почему мы их убиваем? Они же такие смешные!
Круз вздрогнул. Отложил ручку, повернулся к сыну.
— Кто — смешные?
— Дяди, которые с оленями бегают. Шерстяные такие. Раскрашенные.
Круз усадил сына на колени. Погладил. Какой же тощий! Хоть ты снова с ложечки корми.
— Андрюша, это сложно… ты еще маленький. Ты не поймешь.
— Я большой! Мне семь уже! Я книжку про Умку прочитал!
— Молодец. Но ты посмотри — вот моя рука. А вот твоя. Видишь, сколько твоих рук надо на одну мою? Маленькая рука, правда? И ты маленький.
— Я вырасту и стану большим, как ты! Больше стану!
— Станешь, конечно.
— Они такие смешные. У них солнышко на щеке нарисовано.
Круз вздохнул.
— Андрюша, ты пойми, пожалуйста: эти смешные люди хотят земли, на которой нам надо жить. Хотят прогнать нас. Хотят, чтоб нам кушать нечего стало. Тебе ведь не нравится голодать?
— Нет, — ответил Андрюша уныло. — Пап, ведь мы к ним пришли, а не они к нам?
— Да. И к другим придем. И если они не захотят жить мирно с нами, будем и их убивать. Потому что, Андрюша, мы делаем правильное. А они — нет.
— А я знаю! — оживился Андрюшка. — Мне мама сказала. Нам потому можно убивать, что мы лучше. Мы настоящие люди, потому что мы правильно родились. Без микстуры. А кто с микстурой, те как лошади.
— Андрюша, мама пошутила.
— Мама не шутит так! Она же мама!
— А я — папа!
Тут из-за двери выглянула Аделина.
— Мужики, чего разорались? Обед готов, идите. Быстрей, борщ стынет!
За столом собралось все семейство: папа Андрей Петрович Круз, мама Аделина и чада: Андрюшка, Степка, Наталина с Оксаной и карапуз Вася, преждевременно отлученный от груди, потому что мама Аделина хотела еще девочку. За столом еще сидели Авдотья Еленовна и Степанида, воспитательницы Крузова потомства, старшая Аделина дочка Галя и ее нервный пятый муж Семен. Подавали борщ — в огромной кастрюле, благоухающий, грозящий из раскаленного нутра лопаточной костью. Уже ждал на столе свежий ржаной хлеб, ароматный, с хрустящей волшебной корочкой, сверкали моченые огурчики с черемшой, и, чистейшая, чуть желтоватая от жирности, сияла в хрустальной бочечке сметана. Две сноровистые девицы с уполовниками завладели тарелками, разлили. Отступили, встали ровненько — здорово их Аделина вышколила. Круз, улыбаясь, вдохнул борщовый дух и объявил зычно:
— Спасибо, хозяйка, за угощение!
Тут же все забормотали нестройно:
— Спасибо, спасибо…
— Пожалуйста, родные, — ответила Аделина, рдея. — Кушайте на здоровье.
Ложки разом нырнули в пряную жижу.
Круз кушал вдумчиво, смакуя — женин борщ был чудом. Поглядывал с удовольствием на семейство. А Наталинка красавица будет. Уже видно. Не в маму. Мама тоже ничего, правда. В своем роде.
Аделина поймала мужнин взгляд, улыбнулась белозубо.
Одно что Наталинке придется волосы длинные носить, ушко прикрывая. Поморозила левое, бедунька. Воркутинская зима, ети ее. Когда Круз увидел дочку — хнычущую, крохотную, с распухшим сизым ухом, жутким куском чужого мяса, приставшим к русой головенке, — заорал: к черту Воркуту, к черту ваши ясли глупые за полярным кругом. Нечего бояться — вакцина есть, ни к чему детей морозить. Удивительно — удержала Адя. Хоть и ревела над дочкой навзрыд. Но — утерлась, высморкалась и сообщила ровно:
— Не глупите, Андрей Петрович. Вы ж видите — порядок у нас сделался. Крепкий порядок. Не из головы, а по природе, сам собой. Не рушьте. Все ведь похороните.
— Ладно, — ответил Круз, чуть не плача. — Права ты, Адя. Как всегда. Что б я без тебя делал?
— А я без вас?
Порядок и в самом деле установился. Да так быстро и крепко, что Крузову идею с записью законов чуть на смех не подняли. Зачем писать, дедушко? Все и так ясно. Своровал? По первому разу — в рыло. По второму — пошел вон. На женку чужую полез — пошел вон. Бабу побил — пусть баба сама решает, простить или вон. Если вернется без спросу — с волками выследят и мало не покажется. А если смертоубийство или драка — кровь за кровь и зуб за зуб.
Круз только головой качал. Кому закон хранить? А зачем хранить-то? Что, никто не знает? Вон, бабы женсовета всю плешь проели законами. Но свое таки провел. Отступили, усмехаясь: из прежних дед, причудлив. Там у них, по сказкам, все записывали, даже сколько кто в нужник наведался. Для науки. Могучая штука, эта наука его была. Вон, ведуна взять — тоже старый. Страшен-то как. Сивый, в пятнах. Говорят, один девки ему служат, и те голые. Зачем ему голые, такому старому? А чтоб зелье делать, которое тусклых лечит. Лечит-лечит, да не совсем. А это потому, что девки нужны ему не абы какие, а целки. А где сейчас целку-то взять?
Впрочем, Круза северный народец давно перестал удивлять и обижать. Они были как дети. Один огромный орущий шалопутный детсад. Во времена оны, до «опа», писали, что это из-за городов и цивилизации мужчины не взрослеют. Чепуха. Это когда человечество заболело заводами и шахтами, где нудно, опасно и одурительно от конвейера, тогда придумали «взрослость» — вечную усталость, безразличие, выдаваемое за снисходительность и доброту, долг, который на самом деле вовсе не долг, а заботливо выращенный обман. И забыли, что дети умеют держать слово не хуже взрослых. Простодушные, но смышленые, кровожадные, но верные, веселые вояки, беззаботные папаши — Круз любил свой оголтелый народец. А тот в долгу не оставался. Всех — и властных баб совета, и командиров, и даже Дана, наводившего ужас на всех от мала до велика, — за глаза называли по-простому, хлестко и прочно. Зинка-Кирза, Шалый, Удод — это еще ничего. А были еще Бздо с Волкохуем и Марья Мандорота. Лишь Круза, поминая, всегда звали «Андрей Петрович». И потомство его, и супругу даже — «Андреевы». Аделина злилась, но виду не подавала. Обидно по-бабьи, но если на муже твоя власть держится — поневоле язык прикусишь. Пыталась, конечно, придавить по-домашнему: прикрикнуть умело, поныть, а то и всплакнуть — да надолго не хватало. Аделина не привыкла просить и улещивать — грозила и ломала. А с таким супругом как же, погрозишь. Глянет каменно, что твой истукан. То ли слышит, то ли нет, глаза будто колодцы: ровные, холодные, глубоченные. Кинешь — и ничего в ответ.
