— Вот что, Казик. Ты никому про нас не говорил?
— Да что ты, дедушка, — не отвел твердого взгляда солдат, — ни одной душе, ни живой ни мертвой не говорил ни слова. Ни к чему им знать.
— Это и верно, — Болеслав Тхоржевский качнул головой и одобряюще сжал плечо внука холодными пальцами, — ни к чему. Слышал я, по окрестным лесам бродят ваши, все доискиваются, что да как.
— Это, дедушка, люди из особого взвода. Они на зло чуткие, оборотней вырубают под корень и прочую нечисть, которая от немцев осталась и людям покою не дает. Тяжелая работа у них. А до хуторян им дела нет. Да и туман не пустит…
— Как знать, — задумчиво протянул дед, заложив ладони под кожаный пояс с подвешенным к нему широким ножом. — Как знать…
Потом он махнул рукой и рассмеялся.
— Ну, что-то я разворчался, старый черт. Co zanadto, to nie zdrowo,[1] как у нас говорят. Пойдем, Казик, за медком.
На пасеке дед ловко управлялся с ульями, не обращая внимания на гудевших вокруг пчел. Да и Казимиру не было до них дела — с детства привык, что гудят, да не кусают. Тягучий мед стекал в корчагу (банку дед Болеслав пренебрежительно повертел в руках и кинул в сторону: железяка только вкус меда испортит) и сладкий аромат плыл над пасекой, смешиваясь с запахами нагретого солнцем травостоя. Казимир тоже умело вынимал рамки с сотами, только отмахиваясь, когда какая-нибудь особенно беспокойная пчела вилась совсем близко от лица. Дед протянул ему полную корчагу, оказавшуюся неожиданно тяжелой.
— Подержи-ка, — и быстро замотал горлышко тряпицей.
Отойдя от ульев, Болеслав Тхоржевский долго молчал. Потом вздохнул и сказал:
— Ну что ж, Казик. Хорошо, что зашел к нам. Только помнишь ведь — нельзя тебе слишком часто здесь бывать, рано пока что. Принесешь своим меду — и бардзо добже. За нас не беспокойся, мы подождем, ничего не случится. А теперь иди, тебя уже, поди, заждались. Солнце на закат клонится.
— Что? — рядовой глянул на небо. И впрямь, уже вечерние тени ложились на траву. А показалось, будто провел на хуторе всего полчаса. — Да, пойду я, дедушка.
На прощание они обнялись — крепко, по-мужски.
— С бабушкой не прощайся, — махнул рукой дед, — не любит она этого. Ну, будь здоров, внук.
Привычно миновав туман, по лесной дороге Казимир летел как на крыльях. Радостно было, что своих не затронула война, а еще боялся опоздать на вечернюю поверку. Только на опушке остановился ненадолго перевести дух, да поправить ремень. Корчага оттягивала руки, гимнастерка на спине пропиталась потом. Вдалеке уже виднелись палатки части. Приметив лейтенанта Васильева, Казимир спешно бросился к нему.
— Товарищ лейтенант! Я медку принес, как вы и просили… — и тут заметил, что у Васильева странное, какое-то хмуро-враждебное выражение лица. Он еще не успел ничего подумать, как сзади больно рванули за плечи, и Тхоржевский ударился грудью о твердую сухую землю. Кто-то навалился тяжестью на спину, и умело вязал заломленные руки, но Казимир не сопротивлялся, глядя туда, где в нескольких шагах от него растекалась лужа меда из разбитой вдребезги корчаги.
* * *
— Ну что? Долго еще в молчанку играть будешь? А? — особист из СМЕРШ поставил одну ногу на стул и наклонился совсем близко, так что Казимир почувствовал, как изо рта у него несет махорочным духом. — Нечего сказать? Совсем нечего? Ты куда вчера ходил?
— К деду… за медом, — глухо отозвался солдат, морщась от этого непереносимого запаха, — на хутор ходил. Меня лейтенант Васильев попросил.
— Попросил… С лейтенантом вашим мы еще разберемся, меду ему захотелось! А вот с тобой… Какой, к чертовой матери, хутор, Тхоржевский? К родственникам ходил? Расстреляли твоих деда и бабку еще в сороковом, Тхоржевский! Понял? Расст-ре-ля-ли! Как шпионов, работавших на польскую разведку, к стенке поставили. В сороковом году! Что скажешь?
— Не работал дед ни на какую разведку, — упрямо сказал Казимир. — Он пчел разводил. Мед…
— Мед? Ты что тут лепишь, рядовой? Дед твой, Болеслав Тхоржевский, был из польских аристократов. Якшался в свое время с румынами из Трансильвании, темные дела какие-то творил. Ты знаешь, что о нем ни в одной тамошней метрической книге записи нет?
Казимир Тхоржевский молчал. Он знал. С самого детства знал, что дед и бабка — не такие как все остальные. На старых потемневших портретах в доме были и их лица — ничуть не изменившиеся. Но всякий раз когда он, еще мальчишкой, пытался поговорить об этом с дедушкой, тот мягко его останавливал: «Не время, внук. А как придет оно, это время — ты сам все поймешь». Поэтому он сейчас упорно молчал, понимая, что выхода уже нет.
В кабинет постучали и вошел вестовой с какой-то запиской. Капитан быстро пробежал глазами строки на листе бумаги, побледнел, кивком головы отпустил вестового прочь. Потом с размаху кинул бумагу на стол, прижав ладонью.
— Знаешь, что случилось, Тхоржевский? Могу сказать. Вот что. Особая группа, посланная на этот твой хутор — да, да, чего уставился, можем и мы пройти там, где ты прошел! — вся эта группа при попытке задержания твоих… родственников, была УНИЧТОЖЕНА! Вся!. Ты понял, что это значит?!
— А дед и бабушка? — тихо спросил Казимир. Особист несколько мгновений оторопело смотрел на него, запнувшись на полуслове. Потом оскалился, как зверь.
— Деда с бабкой жалеешь? Радуйся, сволочь — не взяли их. Словно сгинули в этих чертовых лесах… И хутор тоже куда-то делся. Глаза отвели. Ничего. Найдем. Это я тебе обещаю, — капитан выплевывал слова как пули, не отводя взгляда от сидящего на стуле рядового, на лице которого медленно появлялась странная улыбка.
Казимир улыбался, широко и спокойно. Он понял, что теперь этот капитан больше не сможет сделать ему ничего плохого. Никогда. Подумав о том, что дед был прав, Тхоржевский рассмеялся и встал со стула.
— А ну, сидеть! — рыкнул особист, отступая на шаг и расстегивая кобуру. Он был озадачен, не понимая, что вдруг случилось с этим тихим узкоплечим солдатом, до сих пор упрямо молчавшем и ни разу не шелохнувшемся во время допроса. — Сидеть, я сказал!
Но рядовой уже шагнул вперед.
— Товарищ капитан, они же вас не трогали. Попросили бы по-хорошему — дед и меда дал бы, и… — что-то такое было в его холодеющих зрачках, что капитан отшатнулся, и последнее слово смазал выстрел.
Падая на пол, рядовой Тхоржевский уже ни о чем не думал. Последнее, что он успел увидеть и услышать — с грохотом распахнувшуюся дверь кабинета, вопль: «Ты что делаешь, сука!» — и старшину Нефедова на пороге, с белым, бешеным лицом. Потом пришла смертная тьма.
… Но оказалось, что умирать легко и нисколько не больно, а пистолетная пуля ничуть не страшнее укуса пчелы. Тьма уступила место розовому свету и затихли ангельские перезвоны вокруг — а потом на Казимира повеяло запахом меда и знакомый голос, голос деда Болеслава, произнес:
