Я не двигался с места.
— Оглох, что ли, рядовой! Команду слышал?
Загорелась алым мысль, отчётливая, неизбежная, как бьющий в сердце нож, и такая же болезненная. Изменился ли полковник — неважно. Но он никогда не станет прежним.
— Н-нет, — выдавил я.
Реакции не последовало, лишь:
— Тогда ты, Смертин. Надеюсь, детей делать не разучился?
Лёха смотрел на командира остекленевшими глазами, молчал, до посинения сжав губы.
Впервые молодые солдаты, салаги, ослушались авторитетного Николаича.
— Давайте я! — предложил кто-то.
Дружное ржание.
— Рот закрой, головка от боезаряда! — цыкнул полковник. — И вы все заткнитесь. Сопляки, мать вашу… — вторая фраза уже не бесстрастно — с яростью.
Он потянулся к пуговице на штанах.
Увлечённые зрелищем, солдаты не обратили внимания, как я шагнул в сторону. Полковник далеко, не дотянуться. А добежать не успею: схватят или сам пристрелит.
Женщина выронила пакет с продуктами. Упав на колени, разрыдалась, невнятно моля о пощаде. Крик срывался то на визг, то на стон.
Искусственную руку пронзил острый приступ псевдоболи. Чтобы унять его, я левой выхватил Б-4 и надавил на сенсор. Оранжевый луч разорвал голову полковника на части.
Трибунал признал меня виновным и приговорил к смертной казни через расстрел. Если бы не письменный рапорт Гены, в котором он подробно, безо лжи и прикрас рассказал о произошедшем, гнить мне в братской могиле. Среди прочего врач объяснил случай в окопе. Чувствовал себя виноватым, потому что не смог прийти на помощь смертельно раненному Ваське Спицыну. Морально не смог: от взгляда на изувеченного друга тошнило, накатывал панический ужас. Поэтому Генка принял решение помочь человеку, с которым его ничто особенно не связывало.
Под документом подписались ещё двое: Лёха с Пятновым.
Так что я гнил не в земле, а в штрафбате, на передовых позициях.
Первые дни продолжал ощущать присутствие Лёхи. Потом опустилась тьма: сознание-симбионт вырвали с корнем. Соседа отключили. Все знали, что так нельзя, что это может исковеркать психику — но плевать хотели. Я слонялся безрадостный, погрязший в неодолимой хандре, будто потерял друга… как оно и было на самом деле.
— Сегодня ночью выступаем, — лениво произнёс командир отряда, жлоб с маслеными глазками, имя которого выпадало из памяти.
— Куда? — отстранённо осведомился я. Говорил, скорее, по привычке.
— Куда скажут, туда и пойдёшь, дерьмо собачье.
На этом вводная закончилась.
В час ночи выступили.
Нас не предупреждали о численном преимуществе врага. О танках и бронетехнике. О том, что придётся штурмовать форт. Мы не были пушечным мясом — хуже, мы были никем. Главная задача: отвлекать внимание противника, пока десять человек из спецотряда обчищают продовольственные склады. Приказ знакомый, бесцельный, безразличный.
Штурм слился для меня в невероятных масштабов вспышку, состоящую из жёлтого и красного с малой примесью других цветов. Грохотало, стрекотало, жужжало, бухало. Возгласы. Падения и взрывы. Время потеряло счёт, истончившись до неузнаваемости. Я держал в руках покорёженную плазменную винтовку, осыпал яркими всполохами фигуры в чёрно-коричневой форме. А они лезли и лезли, лезли и лезли… Людей в густо-синих, покрытых голубыми пятнами одеждах под конец насчитывалось около тридцати. Потом, видимо, утомлённые нашим упорством, Джоны всё же задействовали танк. Снаряд с системой самонаведения превратил в кровавую кашу человек двенадцать-пятнадцать. Остальных покалечило или контузило. Набежавшие «чёрно-коричневые» перебили выживших выстрелами в голову.
Что со складами, так и не узнал. Не понимаю, зачем это вообще кому-то нужно. Зачем надо «спаивать» разобщённые, утомлённые, ослабленные войнами континенты в один? И не только континенты — сознания! Разумы солдат, и в перспективе гражданских тоже. Зачем? Чтобы устроить в едином мире третью, казалось бы, прошедшую стороной бойню?! В попытке переиначить Землю можно создать новый материк и наречь его Оплотом. Можно сойти с ума и, объявив вендетту себе подобным, назвать «чёрно-коричневых» Джонами, а «сине-голубых» Ванями. Вот только… Человек. Человек никогда не меняется…
Или?..
Нет, плевать. В кои-то веки плевать!
Лёжа на земле, за кустом без листьев, вспоминал о раненном диверсанте, которого убил глава его же отряда. А я выжил, снова обманул смерть. Где смысл? Где?!..
По щекам текли слёзы.
Измождённый, умирающий от голода, я нашёл её там же, где прежде. Когда шёл через город Вань, прохожие косились с испугом и интересом, некоторые держались на расстоянии.
Распахнув дверь, уставился воспалённым взором на красивую, сидящую на кровати женщину.
— Николаев? — без тени страха сказала она. Просто удивилась. — Чего припёрся?
— Елена Викторовна, а я к вам… — Зашёлся смехом, сорвавшимся на болезненный кашель.
Она глянула на меня, бесстрастно, как смотрел полковник.
— Хочешь, чтобы позвонила куда следует? — произнесла вдова Николаича. В высоком голосе чувствовалась привычка командовать.
— Нет… не этого…
Зная, что Елена будет сопротивляться, уменьшил мощность ружья, выстрелил ей в ногу. Красивая стерва вскрикнула. Пол с кроватью обагрились. Я приблизился, чётким ударом приклада по макушке вырубил женщину. А потом расстегнул пуговицу на штанах и сделал то, чего не смог в Джоновом городе.
Наверняка донёс кто-то из сознательных горожан. Меня застали сонным, лежащим на испачканных в крови простынях. Не сопротивлялся: бессмысленно и неразумно. И бесполезно. Рванули с кровати. Зубодробительный удар в челюсть от кого-то из бывших приятелей, служивших под началом Николаича. Заломить руки, надеть наручники. Толкнуть в дверной проём. Лёха чеканил шаг во главе процессии. Конвой оперативно доставил меня в расположение военной части.
На этот раз снисхождения не проявили.
Пыточные мастера изощрённы. Разделывали так, что память, не выдержав, стёрла целые сутки измывательств. Сохранились лишь обрывки, слепящие, кошмарные, безжалостные, будто огнестрелка.
В конце мне вырвали искусственную пятерню, наспех перемотали культю измызганной тряпкой. Затем оттащили в карцер, бросили на ледяной пол и уронили в безраздельную темноту.
А ещё спустя вечность вновь пришли, чтобы погрузить в пневмобиль.
На отшибе поскорее вырыли яму, кинули туда безвольное тело и, даже не потрудившись закидать землёй, уехали.
Но я был жив. По-прежнему жив, чёрт бы всё побрал!
Пришёл в себя уже в доме Старика. Культя перевязана не изгаженной тряпкой, а чистой материей. Я ел с ложки кашу грубого помола, без соли, которая у хозяина дома попросту не водилась. Такая пища должна казаться безвкусной, но, клянусь, в жизни не пробовал более потрясающего блюда! Брал ложку за ложкой, стараясь не касаться металла осколками зубов, морщился от выстрелов боли. Жадно поглощал лучшее из запасов Старика. Тянул шею и надеялся, что трапеза никогда не кончится. Умирал от голода сильнее и быстрее, чем от ран.
