В том месте, где стая байбаков решила поселиться, скакуна лучше всего на шаг перевести. Не ровен час, провалится копыто на скаку, полетят кубарем через голову конь и всадник — добро, если шеи и один, и другой не сломят. А так — вольному воля. Отпускай поводья.
Но и ровной веселинскую степь никто не назовет. Просто язык не повернется. Холмы да буераки, пригорки и логи, обрывистые берега узких речек, притоков Отца Рек. И так — пока не встанут вблизи окоема горы Грива. Приземистые, пологие, заросшие грабняком, а ближе к вершинам и ельником. У их подножия и славный город Весеград приютился.
Обилие вольной земли — захотел, бери да распахивай — давало королевству Повесье силу и надежную уверенность в завтрашнем дне. Выпасаемый на изобильных травами лугах скот составлял гордость и основу воинской мощи. Ибо любимейшим животным был у веселинов конь. Даже молились здесь не Огню Небесному, как в Трегетрене, и не Пастырю Оленей, как в лесистом Ард'э'Клуэне, а Матери Коней.
Славные скакуны вырастали на сладких травах Повесья. Карие и серые в яблоках, вороные и гнедые, рыжие и буланые. Тонконогие, с крепкими маленькими копытами и длинными шеями. Сильные и неутомимые в походе. Понятливые и злые в бою. Старики утверждали, что ведут начало табуны от сидских скакунов, захваченных в бою еще в незапамятные времена Войны Обретения.
Веселины не прятали свое богатство от соседей. Торговали конями и с Трегетреном, и с Ард'э'Клуэном, в Приозерную империю табуны гоняли. По меньшей мере раньше, до Последней войны и запрета императора Луция на торговлю с северными королевствами. Но как ни пытались лошадники этих земель развести веселинскую породу у себя, им не удавалось. Не получалось, и всё тут. Нет, жеребцы исправно крыли маток. Те в урочный час приводили хорошеньких, здоровых жеребят. Молодняк подрастал, набирал силы и резвости. Но… Той силы, резвости, понятливости и преданности хозяину, что были в избытке у выросших в Повесье лошадей, их потомки, увидевшие свет в чужедальних краях, не получали. А веселины только посмеивались в бороды. Или секрет какой знали? Знали и никому не говорили. Или вовсе не было никакого секрета, а просто — трава, вода и воздух Повесья.
Правда, приедь кто пожить в ватаге лошадников на повесских землях, очень скоро разобрался бы, что выводились у них в табунах и не очень резвые, и не шибко разумные животные. Настоящих скакунов, сесть на какого любой король или воинский начальник почтет за величайшую милость, находилось один на десяток. Счастье, коли больше. Счастье и огромная прибыль табунщикам и всему роду. Таких коней называли милостными. И тому названию давали несколько объяснений. Во-первых, величайшая милость Матери Коней, защитнице и покровительнице лошадей и тех людей, кто жизнь с ними связал. Во-вторых, красивый, разумный помощник каждому мил — и вождю рода, и простому воину, и табунщику, и купцу. А в-третьих, частенько вожди веселинских родов, награждая верных соратников славным конем, тем самым являли свою милость людям.
Не всякий скакун рождался и вырастал милостным. Коней, к которым не столь добра Богиня, веселины звали сумными — от сумы или вьюка. Вроде и не способны ни на что большее, кроме как вьюки возить. Но, вопреки обидному названию, ездили на сумных лошадях и верхом — простые воины, дружинники вождей небогатых родов, сами же табунщики, простой люд.
А кроме милостных и сумных, различали в Повесье еще товарных, или поводных, лошадей. Этих уже и конями никто не звал, только лошадью. Их рождалось немного — одна-две на десяток жеребят. Выделялись поводные лошади крепкой костью, большой силой да малым разумом. Учить их под седло заездчики считали себе дороже и приучали только к повозкам. В конце концов, кто-то же должен и телеги тягать. Не всем же королей возить.
Но запримеченный Прискором жеребчик-двухлеток, похоже, годился под седло самого вождя вождей Властомира. Или любого из приближенных к нему бояр, навроде Зимогляда, королевского дядьки. Либо Беримира, ведавшего в Весеграде казной и расходами.
Светло-рыжий, почти золотой, а в лучах солнца так и совсем литая игрушка, подобная фибулам, какими скрепляют отвороты плащей на груди родовитые мужи. Высокая холка, сильная, самую малость седловатая спина, сухие ноги с длинными бабками. Шея тонкая и гибкая, увенчанная широколобой горбоносой головой. На вольном выпасе, в табуне жеребят-ровесников, Золоток, как прозвали его табунщики, выделялся непринужденной легкостью движений, поразительной резвостью и недюжинным разумом. Даже для коней, почитавшихся в Повесье едва ли не как священное животное.
Всё лето Прискор приглядывался к шустрому Золотку. Старался подсмотреть и на водопое, и в пробежке, и в играх и шуточных по малолетству драках с прочими жеребчиками. А с началом яблочника пристал к старшему ватажнику, дядьке Сохачу: давай, мол, сами попробуем заездить красавца, а старейшинам и вождю рода, седобородому Родиславу, покажем уже под седлом. В том табунщики видели великую славу и честь. Выявить, определить и подготовить для воинской службы молодого милостного коня не всякому удается. К ним и подход другой. И спрос, ежели попортили по нерасторопности или излишнему усердию, больший. По голове старейшины не погладят.
Вот потому-то Сохач мялся-ломался, как ржаной медовый пряник, находил десяток причин, чтоб не ответить настырному коневоду.
Коней пригнали на зимник, разбили на гурты, разделили по просторным левадам. В каждой — с десяток кобыл и один жеребец-производитель. Жеребых кобыл разместили отдельно, поближе к низкому, крытому дерном дому, где собирались зимовать табунщики. Молодых жеребчиков позагоняли в более тесные загородки — годовичков, двухлеток и трехлеток, не объезженных в прошлом году по какой-то причине. Их предстояло приучать потихоньку к недоуздкам, к человеческим рукам, голосу, запаху двуногих хозяев.
Вот тут Прискор и взялся за своего любимца. Хотелось, ну очень хотелось парню-веселину взрастить и заездить первого в своей жизни милостного. Пусть даже уйдет он потом к вождю рода, быть может, и к самому Властомиру. Не беда! Главное — неизъяснимое наслаждение общения с умным, сильным и красивым зверем.
Пожилой, много повидавший на своем веку Сохач в конце концов сдался. Разрешил парню заниматься конем по собственному разумению.
Сказать, что Прискор обрадовался, — ничего не сказать. Просто до щенячьего поскуливания в восторг пришел. Загнал Золотка в отдельную леваду. Каждый день прикармливал с рук душистым сеном, свежевыкопанной на маленьком огородике, разбитом неподалеку от зимника, морковкой, тяжелыми глыбами темно-серой, матово поблескивающей соли-лизунца. Подолгу разговаривал с ним, оглаживал, разбирал пальцами спутанные пряди длинной гривы.
