мысль родилась внутри, проистекавшая из того же источника, который делал её истинной жрицей своего Бога. Сейчас она была единственным стражем наследника трона, его целителем и телохранителем. Для этой роли её выбрал сам Ануи, а уж Он-то знал, на что была способна Тэра – даже лучше, чем сама Тэра.
Жрица была утомлена настолько, что когда ей показалось, что со спины она чувствует знакомое тепло, точно большой пёс лёг рядом, вальяжно привалившись к ней, она даже не удивилась. Это ощущение было родным и таким успокаивающим, что девушка не стала напоминать себе о невозможности происходящего. Изнеможение брало своё. Она погрузилась в поверхностный сон, вздрагивая от каждого звука, но не просыпаясь до конца.
Святилище было ему незнакомо. Из полумрака в отблесках светильников выступали странные, фантасмагорические сцены, сюжеты которых никак не удавалось ухватить. Света не хватало, чтобы прочесть знаки. Пространство казалось размытым – возможно, из-за растекающегося в воздухе дыма благовоний.
Колонны у алтаря были выточены из тёмного красноватого гранита с чёрными прожилками. Насколько он мог судить, сам алтарь был вырезан из того же камня. Статую в наосе загораживала фигура жреца. Он был облачён в схенти и чешуйчатый панцирь, а голову его венчала ритуальная маска-шлем. Его руки вместо браслетов были украшены золотистыми наручами, а на ногах поблёскивали поножи. В одной руке он сжимал хопеш, в другой – ритуальный жезл.
Павах смотрел в спину жреца. Страх, который отступил перед силой Верховного Жреца Джети в тот день, когда Таэху освобождал сознание Паваха от заклятья Колдуна, вернулся к нему, захлестнул с новой силой так, что стало больно дышать. Бывший телохранитель хватал ртом воздух, чувствуя разливавшийся по святилищу запах благовоний, почти ощущая их вкус на губах – тяжёлый, пряный, незнакомый. Его мышцы и кости крутило от боли, хотя его раны исцелились, и Таэху уже очистили его тело от яда.
Когда жрец положил хопеш и жезл на алтарь и начал медленно разворачиваться к нему, Паваху захотелось бежать. Но ноги его точно вросли в плиты пола. Он хотел отвести взгляд, но вместо этого смотрел, распахнув глаза, как движется высокая статная фигура. Маска-шлем скрывала лицо жреца, видна была лишь его нижняя часть – словно резцом скульптора высеченная челюсть, резко очерченные губы. Эти губы изогнулись в усмешке, и жрец протянул ему навстречу открытые ладони.
– Я должен благодарить тебя, Павах из рода Мерха, – произнёс глубокий голос, знакомый и незнакомый одновременно. – Если бы не ты – разве стало бы это возможным?
Жрец обвёл руками святилище, и Паваху показалось, что светильники вспыхнули ярче. Неотрывно он смотрел на маску-шлем, выполненную в виде головы пустынного чудовища. Казалось, в прорезях глаз сверкнули алые огни. А потом жрец опустил голову и неспешно снял шлем. Его чёрные волосы рассыпались по плечам. Без маски форма рогов жреца стала хорошо узнаваема – сомнений быть не могло. И когда жрец посмотрел на Паваха, крик замер в горле бывшего стража.
Хэфер Эмхет взирал на него глазами цвета красного золота, и в них плескалось первородное пламя. Лицо его было исполнено мрачного торжества, и ни тени былой мягкости не осталось в нём. Павах услышал чью-то лёгкую поступь, но был не в силах отвести взгляд от своего бывшего друга и господина – чужого, ужасающего, ослепительно-прекрасного в своей затаившейся ярости. Лишь краем глаза он видел, что из теней святилища к ним подступали огнегривые ша, точно следуя безмолвному зову. И теперь, когда жрец чуть переместился, страж видел, чья статуя стояла в наосе.
Хэфер протянул к нему руку, и Павах невольно отступил на шаг. Царевич тихо рассмеялся и покачал головой – идти ведь всё равно было некуда.
– Смотри на меня. Запомни меня таким. Я – творение твоего выбора. Разве нет?
Не в силах выдержать этот взгляд, пронизывающий до самой сути, Павах развернулся и бросился бежать. Как в тот день, когда колесница уносила их с Метдженом прочь с места побоища, ша устремились за ним, клацая челюстями. Но ещё страшнее был голос, гремевший под сводами странного и страшного храма.
– Ты ещё послужишь мне, Павах из рода Мерха! Твой долг предо мной не исполнен.
Павах проснулся от собственного крика. Сердце его бешено колотилось, точно пыталось выпрыгнуть из оков грудной клетки. Тело трясло как в лихорадке, бросая то в жар, то в холод. Воин испуганно огляделся, но вокруг была хорошо знакомая ему комната в Обители Таэху, а не багровое святилище. В ночных тенях не таились ни ша, ни призраки, кроме разве что тех, что обретались в его сознании.
Павах поднялся, неверным шагом приблизился к окну и отодвинул занавеси, вдыхая чистый напоённый ароматами плодовых деревьев воздух. От боли в мышцах и костях осталась только тень воспоминаний, но на губах он до сих пор чувствовал привкус благовоний.
Ветерок приятно холодил его покрывшуюся испариной кожу. Взгляд бывшего стража скользил по знакомым очертаниям светлых стен Обители и храма Владычицы Таинств, к которому примыкало отведённое ему жилище. Это зрелище успокаивало. Он был в плену, но и под защитой. Древняя матерь демонов и рэмеи обитала здесь. Несправедливость не могла свершиться под Её всепроникающим взором.
Но разве возмездие, уготованное ему, было несправедливым? Павах сглотнул и посмотрел на свои руки, не в силах унять дрожь в пальцах. Что означал сон? За всё это время Хэфер ни разу не снился ему так явственно – только в смутных кошмарах, иногда терзавших его разум. Почему же теперь наследник Ваэссира приснился ему, да ещё и в виде жреца Владыки Первородного Огня? Павах хотел обсудить это с кем-нибудь, да только поговорить было не с кем. Здесь, в Обители, никто не разговаривал с ним сверх необходимого. О его здоровье заботились, как и обещал Верховный Жрец. Искусные целители, Таэху очищали его тело от яда, залечивали невидимые ожоги странной, невозможной магии, восстанавливали силу его плоти, насколько было возможно, чтобы не повредить связь между ним и заблудшей душой наследника трона. Ему не отказывали в еде и в простых нуждах, не запрещали передвигаться по Обители. Но при этом он пребывал в своего рода изолированности – отверженный, неприкасаемый. Жрецы, послушники и даже паломники избегали смотреть на него, точно его и не существовало. Павах был полностью предоставлен своим мыслям и своей совести. И единственный взгляд везде неотступно наблюдал за ним – взор древних очей Аусетаар. Этот взгляд раз за разом переворачивал его разум и саму душу, обращался к его страхам и к его чувству долга. Но сейчас Павах был только рад
