— Лена, отойди.
— Нет! Ты заберешь детей только через мой труп!
Мама стоит выпрямившись, будто внутри нее стержень. Неестественно прямо, гордо вздернув голову. И даже когда в лоб ее уткнулось пистолетное дуло, не дрогнула.
Глаз касается мягкая тьма с красноватыми прожилками. В уши врывается шепот.
— Не смотри…
Выстрел.
Грохот множится в голове, отдаваясь ударами где‑то в груди. Проникает в кровь сквозь стенки сосудов. Разносится по всему организму, отравляет каждую клетку. Жжется. Давит. Крушит сознание на мелкие осколки и вновь собирает, теряя кусочки пазла. Больно.
Тьма отступает. Перед глазами проносятся лица, знакомые до малейшей черточки. До каждой ранней морщинки. Люди, ставшие родными. Люди, ставшие новой семьей. Они улыбаются, корчат забавные мордочки. Смеются. Тянут к ней руки.
С их лиц, как расплавленный парафин, начинает стекать кожа, обнажая прожилки мышц. Глаза иссыхают и проваливаются внутрь оголяющихся черепов. Мгновение, и они рассыпаются, оседая на руках серым маслянистым пеплом. Холодным, как снег.
Она прижимает ладони к лицу и кричит. Пытается схватить ртом воздух и давится от заливающейся в гортань крови. Горькой, приторной, вязкой. Заполнив легкие, кровь стекает по подбородку, по рукам. А потом застывает, сжимая агонизирующее тело в прочных оковах.
Сквозь закрытые веки яркий, неестественный свет выжигает сетчатку. Спины касается холод. А каждую клеточку разрывает боль. Кости трещат, суставы выкручиваются, лопаются мышцы. Над ней нависает тень. Человек в медицинской маске, с серыми глазами, разрезанными вертикальными зрачками. Он держит в руке скальпель и с внимательностью садиста выбирает точку, с которой начнет резать ее тело. Лезвие леденит кожу. Каждый миллиметр металла, проникающего в глубь мяса, отдается слепящими вспышками где‑то в затылке. Лезвие начинает расширяться, и скальпель превращается в клинок.
— Убей их всех… За то, что сделали с тобой. С нами. Убей каждого…
Шепот, похожий на змеиное шипение. Глаза распахиваются сами собой. Совсем рядом его лицо. Знакомое до боли, до судороги. Она улавливает его запах. Чувствует его дыхание. Слышит, как бьется его сердце.
— Вика…
* * *
— Вика, — позвал Макс девушку и ласково убрал с покрытого испариной лба тонкую седую прядку.
Отряд остановился на ночевку в лесу, между Торжком и Тверью. Расстояние за день удалось покрыть приличное, несмотря на то, что пришлось нарезать круги в поисках обратного пути на московское шоссе. Местность пока была чистая, но Ермолов предполагал, что Тверь бомбили. А значит, минимум в двадцатикилометровом радиусе от нее возможно загрязнение. В лучшем случае весь следующий день отряд проведет в задраенной наглухо машине. А если учесть увеличивающуюся плотность поселений на подъезде к Москве и общее число стратегически важных объектов, неизвестно, когда еще парням удастся выбраться на свежий воздух без противогазов и химзы. Потому капитан решил хоть чем‑то порадовать ребят и сделать остановку раньше.
Порадовать не особо получилось. Погруженные в грустные мысли, бойцы никак не отреагировали на жест командира, и расшевелить их не удавалось. Гнетущая атмосфера повлияла даже на разговорчивого Николая. Весь путь он молчал, будто ему с корнем вырвали язык. Только изредка с беспокойством поглядывал на спящую уже больше суток охотницу.
С самой деревни Вика так и не приходила в сознание. И ее сон не был спокойным — охотница то начинала метаться, то едва слышно бормотала вещи, от которых даже у Ермолова шевелились волосы. Про подземные лаборатории, про животных в масках людей. И про смерти. Десятки, сотни смертей. Ни на какие лекарства девчонка не реагировала, и капитан начал опасаться, как бы она не откинулась в считаных километрах от Москвы. Настолько глупо провалить задание буквально в шаге от его завершения — последнее, чего хотелось Ермолову. Ведь если так случится, все жертвы и перенесенные трудности окажутся напрасными. И все его парни погибли почем зря.
Сжав в кармане связку жетонов — единственное, что осталось от половины его группы, Ермолов отправился устанавливать растяжки, жестом остановив поднявшегося было Фрунзика. Парень криво улыбнулся и, придерживая больную руку, сел обратно в траву. Принимаясь за работу, капитан тихонько ругался себе под нос. Ранение Хайка было слишком некстати. А если вспомнить условия, при которых оно произошло, то хоть волосы от злости рви. Это же надо, подставиться под пулю, спасая щенка! Песика ему, видите ли, жалко! Хотя, учитывая слабость молчаливого парня к собакам, удивительно, что он еще в Питере чего‑то подобного не учудил. Вот это был бы номер, кинься он защищать толпу озверевших мутов.
Проводив командира взглядом, Макс погладил по щеке мечущуюся во сне охотницу.
— Вика, проснись, — прошептал он.
Питерец продолжал бесплодные попытки разбудить девушку уже который час. И каково же было его удивление, когда на этот раз Вика стихла и медленно открыла глаза, затянутые поволокой кошмара. Поведя головой, она прижалась к теплой ладони парня. А в следующее мгновение с тихим возгласом оттолкнула ее и кувыркнулась назад. Припав на одно колено, охотница оскалилась и завела руку за спину, сжав кулак на пустоте.
— Все хорошо, — ласково проговорил Макс, протягивая к девушке руку. — Это был просто сон.
— Где мои клинки? — прошипела в ответ Вика.
От нее почти ощутимо исходили волны звериной ярости. И ненависти, настолько обжигающей, что, казалось, сам воздух начинал плавиться.
— Где мои клинки? — повторила девушка громче, будто бы не замечая удивления на лице питерца.
— В машине…
Поднявшись на ноги, охотница быстрым шагом приблизилась к грузовику и скрылась в кунге. Через некоторое время вышла на улицу, полностью переодевшись. Защелкнув на груди карабин ножен, Вика подошла к костру, кинула в огонь деревенский сарафан и направилась к лесу.
Когда шаги девушки стихли среди деревьев, Фрунзик перебрался ближе к Максу. Питерец сидел, опустив голову и сжав кулаки.
— Ну и что это было? — спросил Хайк, веточкой отодвигая тлеющую одежду к краю костра.
— Не знаю, — буркнул парень и развернулся к огню. — В такие моменты даже я ее не понимаю.
— Даже ты? — усмехнулся Фрунзик.
— Да, даже я! — Макс вырвал пучок молодой травы и кинул его в костер.
Пламя, обиженно затрещав, качнулось, будто пытаясь убежать от влажной зелени. Питерец молча наблюдал, как тонкие стебельки растения съеживаются, исходя сизым дымком. Пляшущие язычки огня рисовали на лице парня причудливые тени, отражаясь бликами в серых глазах. И казалось, будто Макс разом постарел не на один десяток лет.
