Молчала Рей, молчал я. А еще мне совсем не больно.
Рай, понял я. Попадают ли синтетики в рай? Я одернул себя: ты что, идиот? Аянами никуда, кроме рая, попасть не могла, и плевать, синтетик она или нет. Главное, что внутри.
— Не главное.
Я обернулся и понял: нет, это не рай. Тут есть Аска.
— Главное — это ты сам. Если ты видишь бога в Еве, то это твоя личная проблема.
— А мне казалось, что проблема — это когда себя считаешь богом.
— Тогда эта проблема не личная. Тогда это проблема для окружающих.
— Странно. Рей стала для меня всем, но почему-то это напрягло именно окружающих. Не видишь противоречий, Аска?
— Нет.
Мир вокруг менялся, он разваливался на куски, и даже водоем зарос кровавой травой. Пустые стрельчатые арки, желто-оранжевое небо.
Это ад, понял я. Добро пожаловать на встречу с сомнениями. Кто там мечтал о пекле для управления? Ознакомься сам для начала.
— Человек создал Еву, не разобравшись сам с собой.
Я обернулся. Нет, это не ад. Со мной по-прежнему Рей.
— Я не знаю, кто там создал человека — бог или природа, — пожала плечами Аска, — но у этого создателя явно был повод сходить к психиатру. Так что ничего страшного. Может, создавать разум — это признак безумия?
Это великолепно. Это феерично: застыть на границе какой-то хрени с двумя призраками, говорить о вечном и понимать, что это все — в моей голове. Я четко осознаю, что это бред. Я брежу о гребаной этике, это безумие, и нечего тут разводить дебаты о гранях человеческого.
Я понимаю, что вопреки всему-всему: вопреки режущей тоске по Рей, вопреки бандитам, Нагисе и коллегам из управления, вопреки собственным желаниям —
Я снова жив.
*no signal*
Вокруг была подсвеченная снизу оранжевая жидкость. Я висел в ней, и в мареве просматривалась какая-то ерунда — трубки, катетеры, зажимы, манипуляторы. А прямо передо мной за толстым стеклом стояли темные силуэты.
Ничего не болит. Это хорошо, и это главное.
«Я в LCL». Стоило мне оформить эту мысль, как жидкость забурлила, и через секунду волосы налипли мне на лицо: «универсальную кровь» спускали. LCL вязкими струйками стекала с оборудования, с зажимов, которые меня держали, она оплывала по мне, теплая и противная, и хотелось протереть глаза — в них все плыло и колебалось из-за пленки, которую не получалось сморгнуть.
«Я жив».
Потом был душ — горячие плети дезинфицирующего раствора. Потом меня поставили на пол, а потом наконец я выпал куда-то наружу, прямиком в мохнатое большое полотенце.
«Как будто просто из ванной вышел».
— Стоять можете?
Я кивнул. Вроде могу. У голоса не было интонаций, кроме общей вопросительной, не было модуляций и не было пола даже. Я убрал полотенце от лица и осмотрелся. Серый небольшой зал, стеклянная стена, из-за которой я выпал, уползает на место, медоборудование за ней втягивается в потолок. Буднично как-то.
— Назовите себя.
Я обернулся: все же парень, какой-то унылый типчик в бледно-зеленом лабораторном скафандре. Сложный модуль на ухе — лупы какие-то, спектропреобразователи… Это не врач. Это ученый.
— Икари Синдзи, старший лейтенант управления блэйд раннеров, — я скривился: словно бы водопад воспоминаний, целый ледяной ад памяти ухнул прямо на меня. Я кивнул себе и добавил:
— Бывший. Что со мной?
— Одну минуточку.
Врач-ученый просто повернулся и вышел, дверь за ним закрылась, и недвусмысленно загорелся красный огонек на замке. А я так и остался стоять в полотенце посреди тихо гудящего серого зала. «Ну, раз уж пауза…» Больница? Вряд ли. Реанимационные боксы совсем другие. Значит, исследовательский институт.
Я почесал грудь и заглянул под полотенце. Так и есть: длинный шрам, значит, — открытая операция на сердце. Еще что? Какое-то странное ощущение за ухом. Я ощупал голову и обнаружил выбритый пятачок почти на затылке. Имплантат в мозг, значит. Еще один. И где там теперь этот самый мозг помещается — черт его знает. Правда, ничего нового я пока в себе не ощущаю, но это ни разу не показатель.
Вопрос номер N: как долго я здесь пробыл. Трюк с проверкой длины щетины не получился, меня, похоже, побрили. Шрамы тоже ни о чем не говорят. Я сел на пол, подложив как можно больше полотенца под себя. Значит, будем ждать.
И думать.
Аянами. Кацураги. Сорью. Нагиса. Дикое ощущение, что все они остались у меня в прошлом. Где-то там, до этого бака с медтехникой. Мелькнула мысль, что из меня просто вырезали тот самый колючий комок, и я даже хохотнул. Хохотнул — и сам испугался: это был сухой смех, больше похожий на кашель человека с усохшими легкими. Или на смех специала. Или на смех машины. Или…
Дверь моргнула замком и уползла в сторону, впуская внутрь моего отца.
— Сын.
Я медленно встал, пытаясь унять взбрыкнувший пульс. Ну, хоть что-то не меняется.
— Отец.
— Одевайся.
Отдав мне пакет с одеждой, отец отошел к стене и парой касаний вызвал пульт. Одеваясь, я поглядывал на его скупые движения. Гендо Икари был все в том же черном костюме офицера, с которого сорвали погоны. Впрочем, хрен там. Он похож на офицера, который сам швырнул свои погоны начальству.
— Готов? — отец вынул флэшку, задвинул на место пульт и обернулся.
Готов, конечно. Одежда была странной: темно-серой, обтягивающей и очень плотной. А еще она напоминала структурированную ткань — специальную поддевку под броню. Особенно намекала обувь — то ли очень странные носки, то ли какие-то извращенные бальные туфли.
Гендо Икари кивнул и вышел. Дверь осталась открытой.
* * *
— Для начала — о твоем деле. Бывшем деле.
Я запомнил только молчание, лифты и коридоры — а потом сразу, как нарисованный, возник кабинет отца. Тот самый кабинет в самой верхушке пирамиды. «Что ж, по крайней мере, мне не надо спрашивать, где я».
— Сговор производителей Евангелионов называется проект «SEELE». Никакого отношения к коммерции не имеет.
Отец сидел на своем месте, буднично сложив руки на столе, а я все пытался удивиться: вот мне бы сейчас былой раж да былой интерес. Но, видно, не судьба. Почему-то тайны высокого бизнеса, да что там — тайны того, что со мной сделали, меня совсем не гребут.
«Перегорел».
Да, похоже. Так перегорает неонка: сначала мерцает, потом тускнеет. И что-то меня не торопятся менять, черт возьми. Похоже, моего отца устраивает полумрак.
— «SEELE» — это проект поэтапной замены человечества на Евангелионов.
Круто. Мой ночной кошмар, кошмар блэйд раннера Синдзи — и во плоти.
— Взгляни сюда. Это его ключевые этапы.
Листок. Нумерованный список, почему-то отцентрированный для печати. Протезирование — это понятно. Искусственное вынашивание плода — тоже. Это тоже ясно, ни у кого не должно быть подозрений насчет эпидемии бесплодия у красивых и безупречных женщин. О, а вот и Аска: эксперименты по сращиванию человека и синтетика. Внедрение синтетиков в общество.
Все круто, и даже очень страшно — особенно то, как просто это все выглядит на распечатанном на принтере листочке. Непонятно только одно.
— Зачем это все?
Отец изучающе рассматривал меня. Хотелось уточнить, но я просто ждал ответа, честно пытаясь зафиксировать взгляд на кроваво-красных линзах очков.
— Люди обречены, сын. Человек не может жить ни здесь, ни в колониях. Процент новорожденных специалов экспонентно растет по всему человеческому сектору космоса.
Ясно. Значит, статистика и «спаси своих будущих детей — лети осваивать космос» — это все херня. Обидно: старческое брюзжание на кухне, оказывается, куда ближе к правде, чем симпозиумы и выпуски новостей.
— Но генная терапия…
— Отсрочка. Через поколение прогресс мутации только возрастает.
Сейчас надо спросить о причинах. И всего-то. И я узнаю какую-то офигенно страшную и бредовую тайну. О проклятии природы, гневе древних богов или происках пришельцев.
Только не хочется что-то.
— Я понял. И зачем это все знать мне?
