Ренэфу Эмхет, Сыну Солнца, предстояло однажды занять трон после своего царственного отца. Он будет славным Владыкой. Век людей был покороче рэмейского, но Никес надеялся, что доживёт, станет свидетелем расцвета величия завоевателя и освободителя Леддны – того, кто подарил им с Клийей новую прекрасную жизнь.
У ворот Сын Солнца остановил колесницу и вскинул руку, прощаясь. Гул голосов ответил ему. Встретившись взглядом с Никесом, молодой рэмеи чуть улыбнулся и ободряюще кивнул. Командир стражи поклонился в седле. Все важные слова уже были сказаны прежде.
Когда отряды с обозом покинули Леддну и закрылись ворота – Никесу показалось, что город опустел. Новых жителей наоборот прибыло, и столько ещё предстояло дел, но Леддна как будто лишилась части своей души.
Вечером за ужином они с Клийей говорили мало – она тоже печалилась. Тафена пыталась развеселить хозяев дома, делилась свежими городскими сплетнями, но обоим было не до баек верной служанки. Слушать же про то, как кто-то радовался отбытию Сына Солнца и вздыхал с облегчением, и вовсе не хотелось.
Когда час был уже совсем поздним, в дверь кто-то постучал. Никес пошёл открывать сам.
На пороге стоял Стотид и приветствовал командира широкой разбойничьей ухмылкой.
– Всё-таки остался, – тихо заметил Никес с улыбкой, приглашая рэмейского осведомителя в дом.
– Дык я ж теперь под твоим началом, командир, – чего ты так удивлён? – хмыкнул Стотид, входя.
– Ну проходи, угощу пивом, раз такое дело.
Клийя приходу гостя обрадовалась и, отправив любопытную Тафену спать, сама накрыла на стол, пока Никес ходил в погреб за кувшином. О том, кем на самом деле был Стотид, Никес жене всё-таки рассказал, но сейчас она не подавала виду. Впрочем, осведомитель наверняка догадывался, хотя бы потому что знал о безграничном доверии супругов друг к другу.
Никес наполнил кружки, пока Стотид, не стесняясь, поглощал предложенную ему мясную похлёбку и хлеб – шумно причмокивал и нахваливал хозяйку. Закончив с похлёбкой, он отёр рот ладонью и отодвинул плошку.
– Ну спасибо тебе, госпожа, уважила! – сказал он и подмигнул Клийе, неуловимо изменившись.
Никес уже видел такое – взгляд, осанка, чёткие выверенные жесты, так не вязавшиеся с образом бывшего разбойника. Да, Стотид не просто догадывался – прекрасно знал, что Клийя была осведомлена. Молодой женщине осталось только развести руками.
– Ну, за его сиятельную рогатость! – провозгласил осведомитель, поднимая свою кружку, стукнув ею о кружки Никеса и Клийи. – Тяжело ему придётся… но и нам тут с вами не сильно легче.
«Когда царевич отбудет в столицу, тут запахнет, как в переполненном нужнике», – вспомнил Никес его слова, сказанные после боя в холмах.
– Да хранят его Боги, куда бы Сын Солнца ни направлялся, – искренне проговорила Клийя, пригубив пива.
– А мы сохраним то, что он нам доверил, – кивнул командир стражи, сделав несколько солидных глотков.
– Как-нибудь придётся справляться, да, – усмехнулся Стотид. – Теперь ведь именно здесь будет пролегать граница между Империей… и врагами.
– Думаешь, уже врагами? – тихо спросила Клийя.
– Госпожа, я б хотел считать иначе… но, если честно, иначе никогда не было.
Яркое пламя взвилось над алтарной жаровней. Самка ша, восседавшая по правую руку от Колдуна, довольно заурчала, щурясь на огонь.
Маг без труда восстановил ход ритуала. На этот раз его Бог не менял направление ни энергии, ни внимания своего жреца. Слова воззвания снова наполнили Святилище. Звуки перекатывались рокотом под сводами, подхваченные эхом, и им вторили глухим порыкиванием оба ша.
Колдун опустил окровавленный отрез льна в жаровню, и пламя жадно пожрало угощение. С последними словами заклинания ритуал крови проложил путь от его сознания к сознанию бальзамировщика…
Он окунулся в горнило чужой муки – измученная рушащаяся плоть, уставший метавшийся в поисках облегчения разум, запертый в теле могучий дух.
Отстроенное ритуалом сознание выдержало – Колдун успел аккуратно вскрыть тайник чужого разума, тронуть сокровищницу Силы, которой сам жрец так давно не касался, и направить уставшую волю к тому, что могло бы спасти…
– В самом яром огне куётся лучшая сталь, – тихо проговорил Колдун, завершая священнодейство. Глядя в огонь жаровни, в котором сгорела смоченная в крови жреца ткань, он тепло позвал: – Пробудись, пробудись, тот, чьё имя Перкау…
* * *
Он сидел на одной из внешних террас, наблюдая за тем, как над мастабами вдалеке восходила почти полная луна, ярко-оранжевая, ещё не успевшая наполниться серебром. Привычно подвывали шакалы, пришедшие как следует обнюхать следы тех, кто посещал некрополь до наступления темноты.
Пёс-патриарх, отдыхавший рядом с ним, издал звук – нечто среднее между утробным лаем и низким воем – отвечая своим собратьям, а потом глубоко вздохнул и посмотрел на бальзамировщика. Как всегда, вожак храмовых стражей знал несколько больше, чем Верховный Жрец, но не всегда мог или желал донести свою мысль.
– Всё изменилось, – проговорил Перкау и сам удивился своим словам. – Мы здесь… одни?..
В изумрудных глазах пса отразилось сочувствие. Бальзамировщик резко поднялся, не понимая, что не так. Родной храм, в котором он провёл всю жизнь, был пуст, оставлен. И дело было не в том, что отсюда ушли последние живые служители. Словно кровь перестала бежать по венам, а сама жизнь здесь уснула, и сон этот был подобен смерти.
Перкау поспешил в святилище, почти перешёл на бег… и упёрся в запертые, запечатанные двери. Жрец попытался открыть их, но створки не подались.
Он метался по переходам храма, и пёс-патриарх рысил за ним, заглядывал вместе с ним в опустевшие покои жрецов общины, в нетронутые кладовые. Все изображения Ануи, которые попадались на пути, были накрыты тканью. А когда Перкау сдёргивал ткань, та опадала, обнажая лишь пугающую пустоту.
Двери в покои подготовки также оказались закрыты и запечатаны. Когда бальзамировщик что было сил стукнул в них кулаками, ему отозвалось только гулкое эхо.
Он звал своих братьев и сестёр по служению, но никто не отзывался ему – его голос обрывался и таял в переходах смолкшего храма. Только вожак стаи стражей оставался с ним, и Перкау был бесконечно благодарен ему за это, потому что в смолкшем запечатанном храме действительно было пусто… и жутко… Для того, кто привык к покою некрополей, гробницы не казались ни пустыми, ни жуткими – они были населены памятью и искрами жизни приходивших прежде. Но здесь… Запечатанные двери были лишь внешним отражением запечатанной памяти древних камней, отражением засовов, запиравших само течение жизни Места Силы.
Не в силах больше оставаться внутри, вслушиваться в собственную гулкую поступь в пустых переходах, Верховный Жрец выбежал из храма в ночь.
