— Любишь детей?
— Не знаю, — честно сказал Ильюша и протянул Растову чашку.
— Тогда зачем педиатром? Одинокие молодые мамаши нравятся? — Превозмогая боль, Растов приподнялся вместе с управляемым оголовьем кровати и подмигнул своему опекуну. — Румяные такие, недоухоженные, пышные и молочные, всеми на свете мелочами озабоченные?
Ильюша густо покраснел. Похоже, Растов, даже будучи весьма посредственным человековедом, прочел в его малоопытной душе как в рекламном буклете.
— Насчет педиатра я сказал для примера. Вообще, рано пока про специализацию решать… Экзамены хотя бы сдать вступительные, потом разберусь!
— У фронтовиков должна быть льгота, — заметил Растов наставительно.
— Серьезно? — удивился Ильюша. — Льгота мне бы не помешала! Потому что с органической химией у меня — форменная засада… Не говоря уже про физику… И про биологию.
Растов понимающе кивнул. «Дети-дети… Мне б ваши проблемы».
В госпитале Растов пролежал целую неделю. Но эти семь дней показались ему полноценным месяцем.
Нет тяжелей пытки для деятельного человека, чем быть прикованным к койке, чем чувствовать себя безголосым, безвольным, обременительным объектом приложения чужих усилий, над которым с утра до вечера кто-то умелый и дотошный колдует — то мануальный терапевт, то оператор очередной целительной машины, то мастер глубокой психокоррекции, то виртуоз сращивающих техник, а то гений местной анестезии…
Зато к концу этой налитой болью и забытьем недели Растов вдруг понял: во время своих овощных лежаний он кое-чему бесценному научился.
А именно: с благодарностью принимать чужое внимание. И не стесняться его.
А еще он научился быть незаметным и выучился не плакать от ярости и нетерпения, даже когда кажется, что превратился в них весь.
Научился обходиться без деятельности. И даже без ее симуляции.
Научился быть семечком одуванчика, парашютно летящим на майском ветру.
В перерывах между процедурами Растов совершенно ничего не делал.
Не читал.
Не смотрел визор.
Не лазил по сетям и не играл в игрушки-стрелялки.
Он лежал и думал. И мечтал.
Да-да, о Нине. О ней одной.
Меж тем с ним все время пытался кто-то связаться.
В первую очередь, конечно, родители. Но каждый раз он страдальчески закатывал к потолку глаза и врал докторам, что складывать слова в фразы не может физически, что нет сил и головокружение.
Нет, с матерью он все же уговорил себя поболтать — на шестой госпитальный день.
Разговор вышел более-менее душевным, и даже без ожидавшихся слез, хотя Растов сразу почувствовал: маман слегка «подшофе».
«Но мать — это святое. А вот трепаться с Луниным или Мурадовым, сидя на судне… Слуга покорный!»
Растов лежал в темноте лицом в потолок. Под его закрытыми веками догорали недавние сражения и мреял опасностью сумрак Стального Лабиринта.
А когда думать о том, что уже прошло и начало даже затягиваться паутиной забвения, ему надоедало, он предпринимал судорожные попытки выяснить, что с Ниной.
Сеансы X-связи с Восемьсот Первым парсеком, куда эвакуировали его единственную, были по-прежнему запрещены «на самом высоком уровне» (так выражался Ильюша, Капитан Компетентность).
И Растов, который мучительно, по-животному сильно скучал по своей нежданно обретенной и нежданно потерянной Нине, впервые в жизни стал допускать как возможный Самый Крамольный Вариант под названием «Почему бы не воспользоваться фамилией Растов в личных целях?».
И в самом деле!
«Для дорогого товарища Председателя они в два счета пропавшую Нину Белкину отыщут. И сюда доставят, в коробочке… Перетянутой розовым бантиком… И вручат мне ее под музыку, с живым оркестром. Еще и раскатают красную дорожку по госпитальному коридору… Другой вопрос, понравится ли сидеть в коробке самой Нине?»
В общем, вариант с отцовской помощью Растов оставил на самый крайний случай.
Был и еще один весомый аргумент потерпеть: его собственное драгоценное здоровье.
Уж очень ему не хотелось, чтобы сильная и веселая Нина видела его таким — слабым, с синюшными озерами на спине, с трубочками и датчиками, торчащими из самых неожиданных мест.
Да, победоносное падение железного храма-шагохода на батарею плюющихся плазмоидами «Ваджр» стоило майору не одних только нервов. И профессор Терен, и 1-я рота уцелели только благодаря способности Растова в моменты крайней опасности входить в состояние берсерка и не чувствовать боли ранений…
В общем, майору мечталось явиться к Нине не обожженным и переломанным инвалидом, но в блеске парадной формы и в ореоле заслуженной славы.
Здоровым и полноценным.
«Обычным таким Константином», как сказала бы сама Нина.
«Только бы она дождалась… Только бы она обо мне не забыла», — молился Растов, глядя в черноту голографически симулируемой крымской ночи из окна своей одиночной палаты.
В день выписки Ильюша, сияя довольством, передал Растову сообщение, в котором майора приглашали выступить перед кадетами Центральной Академии Бронетанковых Войск имени маршала Малиновского.
«Ну и куда лететь? Планета-то какая?»
Город и планета в сообщении указаны не были.
Наконец Растов с простительным для раненого запозданием сообразил: да знает он, знает… Земля, Москва, 1-й Краснокурсантский проезд, рядом с Лефортовским парком.
Впервые в жизни он летел в Москву с радостным чувством искреннего и глубокого предвкушения чего-то важного и большого.
Впервые в жизни Москва не показалась ему старушкой, талдычащей одно и то же засыпающим от скуки егозливым внукам…
«Почему так?» — несколько раз спрашивал себя Растов.
И сам себе отвечал: потому что тема «отыскать себе отборных и небывалых приключений» потеряла для него актуальность.
По крайней мере, на некоторое время.
Написанную за два дня лекцию Растов репетировал четверо суток. Купил себе учебник риторики. Как рекомендовалось на его страницах, вставал на стул и зачитывал написанное вслух.
Затем делал то же самое с закрытыми глазами.
Пытался модулировать интонации. Тренировал, так сказать, артистизм.
Записывал себя на диктофон.
Слушал, конфузливо наморщившись…
Получалось, конечно, не очень-то. То ли лектор из него был никудышный. То ли во всем был виноват тяжеловесно написанный текст лекции…
То и дело Растов лихорадочно редактировал лекцию красной ручкой. Вбивал исправления в планшет. Вновь распечатывал. И вновь зачитывал, неумело жестикулируя…
Конечно, майору очень не хотелось долдонить свою выстраданную лекцию по бумажке.
