Никто из троих мальчишек не смотрел им вслед.
* * *
– А сейчас слушайте внимательно, – Элья пустил в оба высоких стакана шипучие холодные струйки, сделал приглашающий жест и с довольным вздохом откинулся на плетеную спинку кресла. – Контингент, как вы теперь сами убедились, очень специфический. При первой возможности мы его разменяем… но такая возможность не представляется пока, хотя есть на кого и давно пора, вообще-то… Работают они на нас именно на плантациях, потому что помогать в производстве оружия и техники – хотя там намного лучшие условия, а знаний у большинства из них более чем хватает – отказались наотрез даже под угрозой жизни младших и девочек. Даже под угрозой… – Элья помедлил и закончил: – Даже под угрозой пытки. И не только под угрозой… хотя это было не при мне. Теперь о тех двух ошибках… – Элья отхлебнул: – Пейте, пейте, это местная минеральная вода, отличная вещь… Так вот, о двух ошибках, которые вы можете совершить. Первая. Вы можете начать относиться к ним как к представителям низших родов, безродным или вообще покоренным дикарям – именно так, как это распространено среди нашего народа. Но я вас уверяю, Нэйк, это не дикари и даже не сторки низших родов. За такое отношение они платят открытым презрением, скрытыми насмешками, тихим и умелым саботажем или даже устраивают несчастный случай.
– Убивают? – Нэйк не поверил своим ушам.
Элья повел щекой:
– А вы чего ожидали? Это свободные люди, как они сами говорят. Большинство из них вообще – дети дворян из не успевших эвакуироваться дипломатических миссий. Мы разделили многих из них с родителями. И их чувство собственного достоинства только обострилось от того, что они в плену и делают работу, которая вызывает у них отвращение.
– А вторая ошибка? – Нэйк искренне заинтересовался, злость уже прошла.
– Вторая… – Элья поболтал воду в стакане и прямо посмотрел в глаза сменщику. – Вторая в том, что вы можете начать видеть в них сторкадских детей, таких же, как ваши и ваших друзей. Это тем более возможно, что они разительно похожи на нас внешне, а по реакциям и воспитанию – почти неотличимы от детей хороших родов. Но и это тоже ошибка. Вы создадите им постепенно курортный режим, особенно младшим, перестанете выполнять план – и пойдете под трибунал. А они все равно не оценят вашей доброты. Мы для них – враги, и это непреложно.
– Если я вас правильно понял… – Нэйк говорил медленно, оценивая свои слова, – …то правильно будет относиться к ним, как к честным пленным, честно взятым в честной битве? Вроде наших битв времен Радужного Неба?
Но я ввысь иду красиво —
Да пребудет с нами Сила!
Сильный Враг —
Он не ударит со спины… —
процитировал Нэйк старинную песню.
Элья медленно склонил голову:
– Вы совершенно точно уловили мою мысль, фантор Нэйк. Помните эти платки? Так вот: это знак принадлежности к полувоенному молодежному ордену. Запомните: они их не носят. И – не прячут. Помните это всегда. Это полезно. Очень и очень полезно.
* * *
– Свободны! – закончив перекличку, скомандовал дежурный конвоя, и плотный строй, сломавшись, начал растекаться на два ручейка, направившиеся к баракам. Около других – девчачьих и для малышни – старших терпеливо ждали, но туда они заглянут потом, пока надо было отдохнуть. И, хотя среди младших и девчонок, раньше окончивших работу, у тех, кто вернулся с полей, были братья, сестры и подружки, никто не окликнул старших ребят – ясно было, что в первую очередь они нуждаются в отдыхе…
…Олег улегся на кровать с удовольствием. После рабочего… точнее – рабского дня кровать становилась мечтой. Двенадцать часов монотонной тупой работы, пусть и с перерывом, в теплой грязи, под солнцем и при осознании того, что работаешь подневольно – именно то, что противопоказано землянину любого возраста по целой дюжине причин, и чисто физических, и моральных. Он вздохнул, лениво, но в то же время внимательно осмотрел блок. Кое-кто еще толокся у душевой загородки, большинство разошлись по кроватям или уселись у стола – чем-то занять руки, голову и язык. Колька устроился на своей кровати, перебирал струны самодельных гуслей и напевал:
Закрутило, понесло
перекати-поле.
То ль случайно, то ль назло —
по недоброй воле.
Веселись, гуляй, чудак!
А в нашем доме все не так:
Скучно в доме нашем —
Не поем, не пляшем…[23]
– Коль, ну давай уж что-нибудь повеселей! – окликнул его кто-то.
Колька покладисто кивнул:
В наших душах вольны,
Кто в неволе прожил
И кто света не видел в глаза —
Всем смертельно больным
Беспокойством души
Посвящается эта гроза, —
прочел он и пробежался по струнам пальцами:
Напрочь расколота громом скрижаль,
И не прочесть письмена.
Небо набросило черную шаль —
Траур на все времена
В память о каждом, кто песню свою
Нес через тяжкий искус.
Горек запев, и пока я пою,
Молнией бьется мой пульс…
Он тряхнул головой, лихо выкрикнул:
– Э-эййй!..
Вера моя – воля,
Лики озер – мои образа,
Певчие – ветры в поле,
Сила моя – гроза!
Аркашка Ильин, дежуривший сегодня по блоку, подошел, подсел к Олегу:
– Новости, – сказал он, уронив щеку на локоть. – Три.
– Давай, – Олег потер живот. – Не знаешь, кстати, что на ужин?
– Знаю, – Аркашка осклабился. – Местный рис с тушенкой, чай – тоже местный – плюс пресные галеты.
– Да уж, – выразительно сказал Олег. – Ну, что там у тебя?
– У девчонок в блоке одна повесилась.
– Что?! – Олег подскочил.
Аркашка покачал головой:
– Не прыгай. Она под двоих охранников подставлялась.
– Не мож… – Олег мотнул головой. – Не дворянка?
– Нет, конечно. За разные там вкусности. Младшие заметили, уже давно, сказали сразу. Как иначе?.. Надюшка ничего нам не велела говорить, сама сперва все проверила досконально, проследила. Ну и сегодня эту… в общем, дежурной оставили. Когда все ушли, девчонки – ну, там, больные – ей приказали повеситься. И все.
– Ясно… – Олег перевел дыхание, поморщился.
Не верилось в такое. Но Надюха Коломыйцева была хладнокровней и бесстрастней любого парня и свой блок держала железной хваткой… За то время, пока существовал этот лагерь, двое мальчишек, ирландец и серб, погибли, попытавшись бежать – наудачу, просто от бушевавшей оскорбленной гордости. То, что от них осталось после встречи с раб-гончими, сторки притащили на плац и привязали к столбам. Останки висели там, пока не разложились почти полностью… Это было еще при прежнем начальнике лагеря; мальчишки, прежде чем погибнуть, насмерть искалечили одного из слэйверов, любимца сторка. А через пять дней вездеход начальника свалился с обрушившейся дамбы и утонул в грязи вместе с ним самим и водителем.
