class="p1">— Петька! Пусти посмотреть! Ничего мне не грозит. Не в этот раз.
— Да и не думаю я, Петр Федорович, что кто-то лапу свою поднять на вас хочет, да вот только вы-то в исподнем одном, а там, — он махнул в сторону окна, — уже кого только не вынесло, разузнать, что происходит. И девицы почитай все, кто еще гостит у государыни. А вы в окне, как на ладони будете. Вот накиньте на себя что-нибудь, хоть вон халат, и тогда я сразу же уйду с дороги. Или же вы, Петр Федорович, специально стать показать хотите, словно бы незнаючи, что при лунном свете шелк вашей сорочки как будто исчезнет, оставив вас... — он неопределенно поводил рукой со все еще зажатым в ней пистолетом в воздухе. У меня хватило совести слегка покраснеть. Я совсем забыл, что настоящий китайский шелк, из которого была сшита эта сорочка, имел такие вот интересные особенности.
Схватив брошенный на кресло парчовый халат, я быстро его надел, и выразительно посмотрел на хмыкнувшего Петьку. Тот лишь широко улыбнулся и сделал шаг в сторону, пропуская меня к окну. А ведь он действительно за мою нравственность переживает больше, чем за жизнь.
Подойдя к окну, я начал всматриваться в темноту, в которой мелькали огни фонарей, освещавшие дорогу бегущим к месту происшествия людям. Закутавшись в халат, я задумчиво перевел взгляд на ноги и пошевелил голыми пальцами. Пушистый ковер, лежащий на полу, не позволял ногам замерзнуть, потому что тапки я так и не сшил. Не сам, конечно, но никого так и не заставил. То времени нет, то еще что-то мешает.
Я улыбнулся, как отстоял свое право спать в штанах, обычных пижамных штанах и сорочке, не длинной в пол, в которых спали и мужики, и женщины, а самой обычной, которую я под камзолом ношу. Единственное отличие состояло в том, что ночная сорочка в меня лишилась малейших шнурков, лент и бантов на горловине, не надо провоцировать судьбу, не стоит этого делать, а также вообще всех кружев. Мой французский портной чуть не зарезался своими ножницами, вопя что-то о том, что любой аскетизм хорош в меру, и что это рубище не наденет ни один уважающий себя крестьянин. Я молча выслушал его истерику и пообещал спать голяком, если господин Фурье не заткнется и не начнет молча выполнять то, что от него требуется. Но, я никак не мог представить, что мою пижаму ввалившиеся вместе с Елизаветой господа, которая, как это бывало частенько до нашей эпичной ругани, частенько приходила вот так пожелать мне доброго утра, сочтут крайне непристойной. Нет, в бабской хламиде до пят и с колпаком на башке спать — это нормально, а в пижаме — непристойно, видите ли. Я тогда в первый раз послал их всех в весьма экспрессивной форме, посоветовав не смотреть, если что-то не устраивает.
— Данилов, мать твою! Ты какого хера творишь, мать твою раз так! — зычный голос прозвучал совсем близко, и я вздрогнул, выныривая из своих мыслей. — А ну слазь оттуда, кому говорят!
— Я не могу, я высоты боюсь, — я поднял взгляд вверх и чуть не заржал, потому что напротив моего окна на раскидистой березе сидел молодой совсем фурьер, цепляясь за ствол руками и ногами.
— А как ты вообще туда залез-то? — я никак не мог распознать обладателя зычного голоса, он отводил от своего лица фонарь, чтобы тот не слепил его и не обжигал.
— Да не знаю я. Петарды устанавливал к завтрашнему торжеству, да фонарь уронил. Огонек сразу на шутихи накинулся. Я как мог убрал почти все, но с парочкой не успел. Одна как засвистела, да ка-а-а-к рванула, морду мне вон как обожгло. Ну я сам и не понял, как на дереве оказался. А теперь слезть боюсь, — трагичным голосом ответил Данилов.
— Тьфу, зараза, — стоящий под моим окном сплюнул на землю. — Или сам слезешь, или тебя оттуда сымут. И одно дело, плетей ты получишь, слышишь, Данилов? Ты же болван криворукий умудрился государыню разбудить, да и не только ее. Вон, гляди, что творится, — пробормотал он себе под нос.
И в самом деле, в этот участок парка постепенно начали стягиваться люди разной степени раздетости и недоуменности. Благо лето, хоть и только-только началось, и еще не вступило окончательно в свои права, было довольно теплым, чтобы позволить себе выскочить на улицу, кутаясь в халат, не, ну а вдруг пожар? Уж лучше пять минут позора, чем погибнуть далеко не самой простой смертью. Я отступил вглубь комнаты, встав так, чтобы меня не было видно с улицы. Зато сам я мог видеть собирающихся под злосчастной березой людей. Речь звучала иностранная, в основном немецкая, и меня это, если честно, покоробило. Так ведь не должно быть. Это же резиденция Российских императоров, тогда почему я сейчас почти не слышу русских?
— Эй, как там тебя, Данилов, тебе помочь спуститься-то? — Румянцев был уже на улице, и не один, а с Турком и Криббе. — А то я слышал, как Панин послал уже за дровосеками, березу эту рубить.
— Да как вы мне поможете? — то ли всхлипнул, то ли выдохнул бедолага, который, похоже, уже не мог сидеть на дереве, потому что у него затекли руки-ноги, и он начал сползать вниз по стволу, это было уже заметно даже мне.
— Ну, можно попробовать сапогом сбить, — предложил Турок, которого тут же поддержал Петька. — Все лучше, чем то, что Панин предлагает сделать — березку-то жалко.
— Господи, что я доложу государыне? — к сидящему на березе Данилову бежал, заламывая руки давешний мой учитель танцев, которому было поручено в максимально сжатые сроки устроить праздник, посвященный моему обручению. — Что я ей скажу? Что на столь грандиозном празднике не будет ни петард, ни шутих?
— Да целое почти все, две всего взорвались, — огрызнулся Данилов. — Нашли за что переживать. Будут завтра и шутихи, и фейерверк такой, что все гости обзавидуются. Но только тогда все это будет, если вы меня с этой проклятущей березы снимите, и не дадите сбить меня сапогом или срубить березу, чтобы я вместе с ней свалился.
— Ишь, как заговорил, — Румянцев всем своим видом изображал восхищение. — А когда фонари ронял, да рядом с порохом, наверное, так не верещал.
— Если по вашим словам судить,
