Данила знал эту песню. Говорят, ее сложили еще до Последней войны. А еще говорят, что последняя строчка второго куплета менялась неоднократно. Враги-то были разные. А песня – одна на всех. И горе тоже одно на всех. Полной мерой, во все времена…
А мой милый ускакал далеко На горячем беспокойном коне, И не знает он, что льется рекой Кровь горячая в родной стороне.
Где лежит твой путь, мой друг дорогой, Где твоя непобедимая рать?.. Лишь успел бы буйный ветер степной Эту песню для тебя передать…
Диковинный инструмент давно замолчал вместе со своей хозяйкой, окончившей песню. А дружинникам все еще слышался свист стрел, лязг мечей об усиленные железом дубины нео и голос девушки, шепчущей ветру о своей беде.
– Не вернется ее парень, – громко вздохнул Тимоха. – Далеко, поди, забрался. Убили, небось, его нео, вместе с ратью вырезали.
Данила перехватил взгляд певицы – словно две молнии цвета неба прилетели со сцены. Тимоха, понятное дело, имел в виду героиню песни. Но, видать, слова дружинника задели в девушке что-то глубоко личное.
Тимохе-то все по барабану, не видит ничего. Упер подбородок в кулак, в одну точку уставился, кручинится под впечатлением песни. Да только, похоже, песен сегодня больше не будет. Девушка порывисто встала со стула, подхватила свой инструмент, собираясь уйти…
Данилу опередил Степан. Старый воин – мудрый воин, причем не только в войне, но и в делах житейских. И со слабым полом у него опыту сильно больше. Данила-то в этих вопросах, положа руку на сердце, недалеко от Тимохи ушел. И старше он всего-то на два года.
– Не уходи, красавица!
Голос дружинника был громким, чистым. Не зря он в десятниках ходил. Таким, наверно, мог быть голос Царь-пушки, вздумай она заговорить. Не захочешь – остановишься.
Девушка невольно обернулась.
– Поминальная песня была чудо как хороша, – продолжал Степан, для солидности поднявшись с лавки и степенно оправляя рукой усы. – Души погибших будут довольны. Уважь теперь живых, спой былину какую-нибудь, коли не спешишь сильно.
Девушка явно колебалась.
– Не откажи, сделай милость, – добавил Степан голосом, в котором мед искусно смешался со сталью, да так, что стали и незаметно – словно меч в бочке сладости утопили. Хоть и не видать его, а он есть. Как такому противиться?
Кивнула красавица и вновь уселась на стул. Провела рукой по струнам, словно погладила. Инструмент промурлыкал что-то невнятное, словно домашняя кысь. Данила наморщил лоб. Как же называлась в старину такая округлая балалайка? Гитарна, что ли? На картинке древней видал такое – сидят мужики у костра, автоматы на коленях держат, а у одного такая вот гитарна в руках. А вокруг деревья мертвые, развалины, скелет мута какого-то неподалеку валяется. Видать, уже после Последней войны ту картинку рисовали…
Девушка тем временем перестала гладить инструмент и внезапно ударила по струнам, прервав Даниловы мысли…
В годы славные, стародавние, В стольном городе, во Москве, Жил лихой купец, добрый молодец, Без тяжелых дум в голове.
Жил он без забот, жил он без хлопот, Знать не знал про грусть да печаль, Но вот безделица – красну девицу Раз он в пятницу повстречал.
Сердце дернулось и упало вниз, Кровь к лицу горячей волной, А она прошла, взглядом обдала, Как речной студеной водой…
Внезапно Даниле почудилось, что он уже слышал однажды этот голос. Причем не здесь, не в Кремле, где родился и вырос, а где-то очень, очень далеко… Там тоже была пожухлая трава под ногами, деревья, свернутые мутациями в причудливые и жуткие спирали, чудовища, притаившиеся в темноте, жаждущие теплой человеческой крови. Но там на нем не было доспехов, лишь кожаная куртка со вшитыми в нее ненадежными защитными пластинами. И потертый автомат вместо меча. И странного вида коробочка в руке, из которой лилась песня, заполняя собой весь мир – от отравленной земли до тяжелого, свинцового неба: «Каждая птица ищет чистое небо… Каждое небо ждет свои крылья…»
Все это промелькнуло перед глазами Данилы – и пропало, словно мимолетный сон. Причем чужой, заплутавший в мироздании и случайно приснившийся не тому, кому предназначался. Привычная реальность вновь плеснула в глаза Данилы, словно ковш холодной воды спросонья. И здесь, в этой реальности, девушка с очень похожим (а может, все-таки с тем же самым?) голосом пела совсем другое:
И запил купец, добрый молодец, Но вино не впрок, как вода, Не забыть на раз взгляд зеленых глаз, Вот такая, братцы, беда.
Но столетний дед парню дал совет: – Что кручинишься? Не пойму. Ведь ей любовь твоя беззаветная, Безоглядная ни к чему.
Испокон веков от таких оков Знает средство русский народ – Коль любовь-змея сердце выела, Делай заговор-приворот.
Ну а чары те в этой грамоте, Переписанной от руки. Пусть помечется красна девица, Пусть помается от тоски.
Так промолвил дед и исчез, и нет И следа его на траве. Только грамота, только встреча та Да слова его в голове.
Данила зажмурился, тряхнул головой. Надо же, привидится эдакое, причем среди бела дня! Вроде и не пил почти… Надо просто выспаться, отдохнуть, тогда и не будет мерещиться всякое-разное. Вот только доесть по-быстрому что осталось на блюде, песню дослушать и сразу, не мешкая, надобно дать команду своим выдвигаться обратно в корпус. Посидели, традицию соблюли, перекусили – пора и честь знать.
А девчонка, похоже, сама завелась от разудалой песни. Струны звенели, стонали и плакали над несчастной любовью какого-то купца, которого крепко заарканила неведомая красотка…
Хоть и не хотел размышлять над тем, Что старик ему говорил, Но стародавнее заклинание Ночью парень тот сотворил.
Руку белую сталью острою Резал до крови над свечой, А после что-то там полушепотом Пел и сплевывал за плечо…
Но дослушать песню не получилось.
От сильного удара ногой мощно ударилась об косяк входная дверь. Инструмент прозвенел надрывно, словно в него стрела вонзилась, – и замолчал вместе с хозяйкой. Застыл Барма у стойки. Споткнулась и чуть не упала Глафира, спешащая на кухню с пустым подносом. Разом обернулись дружинники. Обернулись – и тут же их руки сами собой метнулись к поясам… И опустились. Кто знает, что было б сейчас в трактире, кабы оружие не осталось лежать на столах в Кавалерийском корпусе. Потому как никто в Кремле не смел направить оружие на дружинника. Даже и в мыслях не было ни у кого. Да и зачем держать на прицеле наипервейшего защитника крепости?
А в трактир продолжали вбегать автоматчики, сноровисто рассредоточиваясь вдоль стен и с ходу ловя в прорези прицельных планок недоуменные лица дружинников. Были те автоматчики облачены в черные одежды, наподобие монашеских. Глубокие капюшоны, наброшенные на головы, скрывали их лица. Данила отметил, что хоть двигались они легко, как профессиональные воины, а вот оружие держали в руках неумело. Начнись серьезный бой, такие вояки перестреляют и своих, и чужих. И были бы у дружинников в рукавах метательные ножи, то под каждым капюшоном уже торчало б по паре заточенных стальных стержней. Только каким боком все потом обернулось бы, вот вопрос… К тому же вошедшие не стреляли. А почему? Хотели б убить, давно бы убили, безоружных-то…
Вопрос разрешился сам собой.
Через порог неторопливо переступил невзрачный, ничем не примечательный человек. Такая же черная ряса, как и на автоматчиках, лишь капюшон откинут и свободно лежит на плечах. В общем, и правильно. Что одет тот капюшон на голову, что снят, разница небольшая. Все равно такое лицо не запомнишь, даже если очень захочешь. Бесцветные глаза на бесцветном лице, вот и все описание. У трупа и то больше запоминающихся черт.
