— Может, и нам свалить надо было? — негромко сказал Бокс.
— Да не по-пацански как-то… — проговорил Централ.
— Ладно. Дойдем — поглядим, что там за кисельные берега.
— Кончайте треп, — прошипел Хаус. — Ты, как там тебя?.. Лейтенант!
— Старший лейтенант, — уточнил мужчина, шагавший перед Сергеем. — Только теперь — запаса.
— И где же ты служил, запасной лейтенант?
— В ракетных войсках.
— Конкретнее, — потребовал сталкер.
— В береговых ракетных.
— Ты действуешь мне на нервы.
— Триста двадцать пятый ОБРДН.
— Ну, понятно…
— Отдельный береговой ракетный дивизион, — пояснил мужчина.
— Ты стрелять-то умеешь, отдельный береговой?
— У меня двенадцать пусков, все на «отлично».
— Я спрашиваю: стрелять умеешь? — с нажимом повторил Хаус.
— Из пистолета — естественно.
— И то хлеб… А зовут тебя Костя Олейник, если память моя не врет. Стало быть — либо Кот, либо Олень.
— Конечно, Кот, — торопливо ответил лейтенант.
— Покажешь себя в деле — тогда и будешь сам решать, кто ты. А пока ты Олень, — твердо произнес сталкер.
Централ и Бокс приглушенно рассмеялись, а Сергей с тоской посмотрел назад. Ситуация нравилась ему все меньше, и он уже начинал жалеть, что не остался вместе с Обухом в сарае. И хотя он быстро придушил эту мыслишку, настроение было отвратным.
Хаус дотопал до зарослей и протиснулся между кустов.
— За мной, — скомандовал он, поворачивая влево.
Пассажиры змейкой устремились за проводником. Что это были за растения, Шведов так и не понял. Черные узловатые ветви даже в конце мая оставались голыми, без единого листочка, однако в них определенно теплилась жизнь: кусты не трещали, а упруго сопротивлялись и плотно схлопывались за спиной. Тропинки в зарослях не было, Доктор Хаус двигался наугад, но так уверенно, словно проходил хорошо знакомый лабиринт. По одному ему ведомым признакам он определял, где в чаще будет следующая брешь, а куда соваться не нужно.
Дебри оборвались внезапно, в трех метрах от пологого берега. Над тихой водой стоял такой плотный туман, что Шведов поначалу принял его за новый массив растительности. На привязи у перекошенного мостка покорно дожидалась большая надувная лодка.
— Грузимся, — распорядился проводник.
— Холодно, черт! — пожаловался Централ.
— Скоро согреешься.
Лодка с алюминиевым днищем легко приняла бы шестерых: кроме пары широких поперечных сидений, оставалось еще по одному месту спереди и сзади. Хаус дождался, когда все усядутся, потом устроился на корме и отвязал веревку.
— Весла под ногами, разбирайте, — сказал он. — В уключины не вставлять, будем грести, как спортсмены. Но только тихо, тихо!
Сергей взял весло, примерился. Оно было коротким и легким, с удобной ручкой и большой выгнутой лопастью. Последний раз Шведов катался на лодке еще в раннем детстве, но эти воспоминания были связаны с большим светлым парком, совсем не похожим на то, что расстилалось вокруг. Как только Хаус оттолкнулся от мостков, лодка оказалась в сером мареве тумана. Он висел так плотно, что трудно было дышать.
Шведов сделал глубокий гребок, отмечая, что детская память как всегда врет: в работе на веслах ничего радостного не было.
— На такое корыто обычно мотор вешают, — сварливо произнес Бокс.
— Вы заткнетесь или нет? — взмолился Хаус. — То им холодно, то, блин, мотор им давай… шевелите клешнями, или мы три дня по этой луже дрейфовать будем? Здесь от берега до берега рукой подать!
Это заявление подействовало ободряюще, несколько минут все гребли размашисто, хотя и вразнобой. Лодка крутила носом, но шла довольно быстро. Сергей понял, почему Хаус запретил вставлять весла в уключины: гребцы держали их почти вертикально, лопасти погружались глубоко и выходили из воды без брызг. Для большой дистанции такой способ был бы слишком утомительным, но проводник обещал, что другой берег не далеко.
— Мы правильно идем? — нарушил молчание Олень, сидевший на первой скамейке, спиной к Шведову.
— Четко, как ракета, — отозвался Хаус. — Навались, парни, уже близко.
— А это что?..
Сергей почувствовал, как лопасть ударилась о какую-то помеху, и машинально притормозил. Олень обернулся: именно это он и имел в виду. Рядом с бортом на воде покачивался буек, обросший водорослями настолько, что его можно было принять за живой организм. Олень потыкал в поплавок веслом, и оно вдруг погрузилось внутрь, легко прорвав оболочку, или точнее… кожу. Бурое вспученное брюхо издало звук, похожий на выдох облегчения, и в воздухе разлилась невыносимая вонь. В тяжелом запахе явственно ощущались сладкие кондитерские оттенки, и это было еще более отвратительно. Прежде чем заставить себя отвернуться, Шведов успел различить на вздувшемся животе остатки одежды. Полосатая майка сгнила и разваливалась вместе с плотью.
Олень надрывно закашлялся и склонился к сиденью. Брошенное им весло разворотило черные внутренности, опустилось на воду и медленно поплыло прочь.
— Ну ты и чушок! — взревел Централ, деливший с Оленем одну скамейку. — Ты что наделал?
— Э! — пнул лейтенанта Бокс. — Здесь и без тебя тошно!
Олень не реагировал, его шумно и обильно рвало прямо на пол.
— Ты зачем в лодку блюешь?!
— Да он еще чеснока нажрался, походу! Газенваген, мля, нам тут устроил!
Олень утер губы рукавом и, запрокинув голову, глубоко вдохнул.
— Пардон, не сдержался, — промолвил он как ни в чем не бывало.
— А?.. Какой «пардон», чепушила? — протянул Централ. — Собирай давай! Хоть руками собирай, гнида, я не буду с тобой сидеть!
— Будешь, — холодно произнес Хаус. — И сидеть, и терпеть. Если встанешь, лодка может перевернуться, тогда все в воде окажемся. А ты, Олень, действительно… Олень. И притом вонючий, — добавил он, чуть подумав. — Навались, мужики, уже близко.
— Он еще и весло просрал! — сообщил Бокс.
— Я видел. Значит, гребете втроем. И вот что: на левом борту остался один Швед, поэтому справа особо не усердствуйте, иначе по кругу будем гулять. Ну а ты уж, браток, выкладывайся, — обратился Хаус к Сергею. — За себя и за того парня. Вернее, за этого. За нашего ракетного мудака.
— Олень, тебе боеголовку на службе ураном не напекло? — осведомился Бокс.
— Было бы, что напекать! — подал голос Централ. — Загребай ладошками, удод! Обрыгался и сидит, млеет, как сука на помойке.
Парни срывали на лейтенанте злость, и Доктор Хаус этому не препятствовал, он лишь изредка их одергивал, чтобы не переходили на крик. Шведову было не до шуток, он с натугой работал веслом и чувствовал, как наливаются тяжестью руки и поясница. Один только Олень был невозмутим. Он принялся было собирать рвотную массу носовым платком, но Централ, с минуту понаблюдав за этим процессом, велел ему прекратить и спрятать руки обратно в задницу. После этого Олень замер и уставился куда-то в даль, хотя на расстоянии двух метров все по-прежнему тонуло в молоке тумана.
