ждал. И дождался.
На вкус настойка была терпкой и чуть вяжущей, наверное, она должна была лечить, но кто сказал, что смерть одного не бывает лекарством для многих? Хайме разжал пальцы. Стакан с остатками зелья покатился по полу, налетел на цоколь статуи и замер. Импарсиал вынул стилет, провёл пальцем по безупречному лезвию и с силой отбросил к камину. Он пытался защищаться, но ему выкрутили руки и заставили выпить отраву, а дальше – дело Торрихоса. Кардинал пригнал сюда альгвазилов, он опередит Пленилунью. Должен опередить, иначе слишком многое пойдёт прахом.
Свечи догорали и гасли одна за другой, темнота исподволь заполняла зал, в окно с оборванной портьерой глядели девять звёзд Большой Волчицы, в Миттельрайхе их называют Оборотнем… Не человеком и не зверем, лунными ночами разрывающим горло тем, кто днём был соседом, другом, родичем… Дон Гонсало тоже оказался оборотнем, но почему?!
Голова больше не болела, только кружилась, уцелевшие огоньки расплывались звёздами на воде, важно мерцал белый мрамор. И как он сразу не заметил, это же не Адалид! Крест в окружении роз [30] ничего не значит! Это Хенилья в чужих доспехах стоит и смотрит. На измену жены, на чужую смерть, на свою… Человек умер, остались статуя и слава. Не краденая, о нет, но замаранная.
– Почему ты позволил нас убить? – вслух произнёс Хайме. – Ты не хаммерианин, не лоассец, так почему?! Именем Господа, отвечай!
Глупо, но умирающий не обязан быть умным. Умирающий вправе требовать ответа у мертвеца, у камня, у самого Сатаны!
– Гонсало де Хенилья, – бросил Хайме в надменное мраморное лицо, – я, брат Хуан, смиренный монах ордена Святого Петра и инкверент Постоянного Трибунала Святой Импарции, опираясь на показания доброго мундиалита и верного подданного её величества, обвиняю тебя в покушении на жизнь Леона де Гуальдо и государственной измене, повлёкшей за собой гибель герцога де Ригаско, маркиза Альфорки, капитана Доблехо, сеньора Лиханы, семейства де Гуальдо, а также до двух десятков добрых онсийцев и хитано. Именем Святой Импарции приказываю тебе явиться в распоряжение трибунала и оправдаться, если у тебя есть оправдания. Назначаю тебе срок милосердия в пятнадцать дней от момента прибытия судей. Нет… Назначаю тебе явиться в день Пречистой Девы Муэнской. Ты вправе назвать своих личных врагов и отвести их показания. Отвечай!..
Мрамор остался мрамором, он молчал, а вокруг звенела жаркая темнота, становясь невыносимой. Ноги отказывались держать, глаза – видеть, во рту пересохло, а пришпоренное отравой сердце споткнулось, пропустив удар, и вновь принялось бешено колотиться…
– В день Пречистой Девы Муэнской, – громко повторил Хайме и потащился прочь, не желая упасть к ногам оборотня.
Над звёздной водой наискось метнулась птица. Не Коломбо – много больше… Хайме попытался проследить полёт, но нестерпимый свет вынудил опустить глаза. Сапоги для верховой езды покрывала белая пыль, чудовищный зной разогнал всё живое, но ждать было нечего, а прятаться – негде. Хайме смахнул со лба пот, зачем-то вытащил шпагу и побрёл вверх по выгоревшему склону, обходя раскалённые камни. Его била дрожь, ноги подкашивались, сердце то отбивало бешеный ритм, то замирало, словно танцор фламенко, но инкверент упрямо поднимался туда, где малиновым костром полыхал одинокий шиповник. Отчего-то было очень важно до него дойти; что будет потом, Хайме не загадывал, просто переставлял налитые свинцом ноги. Путались в засохших вьюнках шпоры, сжимавшая эфес рука горела огнём, но бросить шпагу было столь же невозможно, как остановиться или повернуть.
Хайме поднимался, обходя камни, и камни эти за его спиной становились мертвецами в белых колпаках. Он видел и себя, одиноко ползущего от валуна к валуну, и раскалённые холмы, меж которыми желтоголовицами струились пустые тропы, и застывшее в вековом бреду озеро… Тот, кто смотрел, знал, что это и есть смерть, тот, кто шёл, помнил одно – дойти, и он дошёл. Его ждали. Из пропылённых зарослей выступили смутные фигуры. Семеро рыцарей в тяжёлых латах замерли на склоне, устало опустив руки. Ещё трое спустились к доцветающему кусту. Эти были без доспехов: худой пожилой сеньор с острой седой бородкой и двое знатных охотников. Первый слегка хромал и опирался на древко рогатины, второй сжимал в руке пистолет…
– Ну, наконец-то, – фыркнул Доблехо. Он был мёртв почти семнадцать лет, как и Альфорка, и сеньор Лихана, – вспомнил… С тебя причитается.
– Да, заставил ты себя ждать, – согласился Маноло, – а Карлоса куда дел?
– Карлоса? – не понял Хайме. – Он же… Он должен быть с вами.
– Вот именно, – брюзгливо протянул Доблехо, – но его нет. Так мы идём?
– Вы можете убрать шпагу, – вмешался доселе молчавший Лихана, – за рекой всё спокойно, и мы вольны отлучиться. Разумеется, если ваше приглашение остаётся в силе. Я понимаю, что могли возникнуть определённые обстоятельства…
– Да какие там обстоятельства, – начал Альфорка и внезапно свёл брови. – Что это на тебе? С ума сошёл?
– Монах! – дёрнул щекой Доблехо, – Какой уж тут праздник…
– Значит, вы не вступили в полк? – вежливо осведомился дон Луис. – Печально…
– Не смог. – Хайме попробовал вложить шпагу в ножны, но ножен не оказалось.
– Положи её, – посоветовал Маноло, – и скажи, наконец, что на вас с Карлосом нашло? Один пропал, другой в рясе шляется.
Если это рай, что здесь делать самоубийце? А в аду не место спасителям обители. Значит, это предсмертный бред, но шпагу он не положит.
– Я стал монахом, потому что не могу воевать, но это не повод бросать оружие. К сожалению, я умираю и потому не смогу сдержать своё обещание…
– Отговорки, – отмахнулся Доблехо, – причём глупые.
– Смерть ещё бóльшая глупость, чем монашество, – сверкнул глазами Маноло, – шёл бы ты, братец, назад и занялся делом.
– Да, сеньор де Реваль, – согласился Лихана, – умирать следует, лишь когда нет другого выхода, иначе это слабость.
– Если нет другого выхода, это не смерть. – Маноло знакомым жестом погладил пистолет. – У тебя есть другой выход?
– У меня – возможно, у других – нет.
– Решать за других очень опасно, – вздохнул дон Луис, – но, увы, иногда необходимо. Вы уверены, что предусмотрели всё?
– Тебе пора, – вмешался Доблехо, – мы заболтались, а возвращаться всегда труднее. Оставь шпагу, монах.
– Да, дон Хайме, – заторопился и Лихана, – поторопитесь, но не в ущерб осторожности.
– Хорошо, – коротко произнёс Хайме, пытаясь повернуться, но клинок путался в ветвях, то ли норовя вырваться, то ли желая задержать хозяина.
Несколько малиновых лепестков слетело к ногам спорящих, сверкнуло на стали солнце, вдали, там, где холмы переходят в равнину, проехало двое всадников на мулах. Ночью будет гроза. Тот,
