Но нет…
Сколько бы ни плутал Воронков вдали от родных пенат, — такой аберрации сознание не желало допускать.
А что, если он очутился-таки на родной Земле и в своем измерении, только где-то в северных краях, на черт его знает каком расстоянии от дома? И от этого места до ближайшего жилья, как до Китая.
Такой расклад напугал Воронкова пуще перспективы застрять в совсем чужом мире. Ну что была бы за глупость — повидаться с паукообразными гуманоидами, одолеть жуткого хищника в не нашем лесу у не нашей речки, пройти по совсем уж нечеловеческим краям, выбраться из заброшенного не нашими военными бункера, все преодолеть и превозмочь и замерзнуть в диких лесах Подкаменной Тунгуски, где и тела-то не найдут…
Обидно.
— Нужно выйти к дороге, — выдыхая вместе со словами густой пар, скомандовал себе Воронков.
И пошел буквально куда глаза глядят — вперед. Перспектива найти дорогу была сомнительной. Но тут ведь главное — двигаться по прямой. Не закружить в лесу.
— Ну, что, Джой, не чуешь ничего? Нет ли поблизости какого зимовья. Или лучше пригородного шоссе. Если поймаю тачку, то могу пуговицей с брюликом расплатиться, — говорил он, проваливаясь в снег почти по колено и волоча за собой долгие полы шинели.
В подтверждение готовности расплатиться пуговицей он ухватился за одну и рванул, потом спрятал в часовой карман джинсов. В крайнем случае хоть останется на память.
И все же в лесу была одна странность, не замеченная прежде. На дальнем горизонте чувств маячила угроза, которая сгущалась кругом. Некая вражья сила наполняла лес своим присутствием. Враг был чужой — не Воронкова враг, а кого-то другого. Про Сашку здесь не знали, не чуяли его присутствия. Хоть это радовало.
Но тяжелая злоба двигалась по лесу в его сторону. И будто со всех сторон. Воронков ощущал это совсем слабо, но даже на таком расстоянии сконцентрированная персонифицированная ненависть заставляла волоски на коже рук вздыбливаться, как от ледяного ветра.
«Буря кончилась и светила луна!» — вспомнил Воронков прочитанную в незапамятные времена строку откуда-то. Откуда — не вспомнил, но рассказ был жутковатый, и фраза эта имела в нем ключевое значение.
Сашка остановился.
Вдруг родилось понимание, что вокруг него бушует буря. А он находится в самом последнем безопасном месте этой бури — будто в глазу урагана.
Вот оттого-то и тихо так. Ни шороха, ни птицы, ни зверя лесного не слышно. И луна, как лампа в морге, на одном из столов которого так покойно лежать, светит с высоты, пронизывая будто самую ткань мироздания своим мертвенным светом.
И вдруг будто колокольчик тенькнул вдали. Будто перестук раздался. Далеко, но все ближе стали слышаться звуки.
Они двигались прямо на него.
Кто-то, их много, они приближаются. И по мере их приближения он ощущал, как будто рок, будто материальная, тягучая лава, движется впереди них медленная, неотвратимая, пригибающая к земле волна холодной, исступленной и непримиримой лютой злобы.
Пытаясь определить направление, откуда ЭТО надвигается на него, Сашка завертел головой и вдруг обнаружил, что стоит на просеке.
Искал дорогу, называется! Нашел, вышел на нее и не заметил.
— Черт! — прошипел он и заскакал, проваливаясь в снег, по заметенной дороге в сторону, противоположную той, откуда ЭТО шло. — Черт! Совсем спятил! — обругал он себя и заспешил прочь с дороги, проламываясь сквозь кустарник. — Джой! За мной! Прячься!
Джоя не нужно было уговаривать. Он и сам чувствовал исходящее от неведомого врага зло.
Звук приближающегося отряда усиливался. То, что это отряд, и, похоже, многочисленный, уже не было сомнений.
Бряцание металла и размеренный, то слитный, то вразнобой, топот коней… Всадники двигались шагом.
Шагом, в такой яростной злобе, которая должна была бы бросить их в галоп, в бешеную скачку, заставить кричать, надсаживая глотку, и рубить, рубить, рубить… — невероятно.
И вот он увидел их и больше не мог оторвать взгляда, забыв о холоде.
Сначала показался авангард. Рыцари в белоснежных, похоже, покрытых эмалью доспехах двигались, как призраки в лунном свете. На мордах лошадей висел иней. Из конских ноздрей и узких прорезей в шлемах рыцарей вырывался пар. На копьях качались флажки.
Первыми ехали шестеро всадников с «Т»-образными прорезями на шлемах, напоминающих ведра, со взведенными арбалетами у луки седла. Кони тоже были в доспехах белого цвета.
Хвост колонны уходил в бесконечность.
Рыцари покачивались в седлах.
«Очки!» — вспомнил Воронков и тут же пожалел, что не испытал забавную находку в бункере.
Тихонько-тихонько, затаившись в своем кустарнике в каких-то десяти метрах от дороги, он начал вынимать из-под пепельной шинели очки.
Один из рыцарей, с прорезями забрала, напоминающими хищный оскал, повернул голову в сторону, где прятался Сашка.
Воронков замер.
«Он чует мой запах…» — возникла немедленно мысль, порожденная, видимо, сложной ассоциативной цепью.
Но рыцарь отвернулся.
Воронков возблагодарил судьбу за то, что белесая, седая шинель скрывает его в заснеженном лесу, а золотые погоны не блеснули в лунном свете.
А не блеснут ли очки?
«Нет ли у них привычки стрелять по всем подозрительным бликам?» — подумал Сашка, видя что многие, из проезжающих в колонне, держат наготове арбалеты, хотя и взведены они не у каждого.
И все же он решился надеть очки.
Поначалу лес в очках сделался светлее. И только. Потом вокруг засиявших белизной рыцарей начали проявляться черные колыхающиеся, как засветка вокруг свечей в старых черно-белых телефильмах, тени. И тут он увидел отчетливую дорожку своих следов, о которой почти забыл. Они и без очков читались явственно, но теперь контрастно выделялись на снегу!
«Идиот!» — обругал себя Сашка.
Потом появился сетчатый экран и начала двигаться по нему как-то неуверенно знакомая надпись: «Оп…»
И все.
И все потемнело.
Сашка снял вырубившиеся очки и нашел себя на берегу замерзшей речки, на крутояре, покрытом заиндевевшей травой.
Но снега не было. И потеплее в безветрии.
Вечер. Закат. Пейзаж с крутого холма захватывает и тянет взлететь.
У горизонта на фоне светлой полосы неба одинокая скала, похожая на колокольню.
И кровавые языки облаков.
— Джой?
«Я здесь, хозяин!»
Нет, теперь Воронков не сомневался, что его перекинуло в другой мир, потому что почувствовал момент перехода — уже знакомое, но всякий раз немного иное ощущение дискомфорта и сдавливания со всех сторон.
Он начал спускаться к реке, всматриваясь в отражение противоположного берега в стекловидной поверхности льда.
