из народа. В свое время я совершил несколько колоссальных глупостей. Я никогда не просил, чтобы меня ставили в положение власти. Бо´льшую часть времени я делал все, что мог, и этого никогда не хватало. Это все было глупо в основном.
В свое время я встретил трех, может быть, четырех по-настоящему умных мужчин и женщин. В их числе – Огуз, мой старый приятель, который почему-то всегда был обо мне высокого мнения. Думаю, этим все сказано.
Как только мы с Трухой отворили ворота, я крикнул:
– Лисимах, собирай всех Синих сюда!
Не думал, что он послушается – все равно что звать собаку, почуявшую оленя, – но верзила на диво быстро провел весь наш отряд куда нужно, проследив, чтобы никто лишний не затесался. Мы заперли ворота, и толпа тех Зеленых, что остались снаружи и в живых, навалилась на них всем весом и чуть не свалила. Но Лисимах с нашей стороны поднял решетки, и они удержались. На время проблема была решена.
Я послал человека на вершину смотровой башни.
– Что мне высматривать? – удивился тот. – Темень же страшная!
Я позаботился о том, чтобы площадки подъемников были хорошо освещены. Сняв клинья-предохранители с рычагов, я разделил все наши силы пополам. Трухе досталась в распоряжение одна группа, мне – другая. У нас получится, сказал я себе, отдал приказ – и всем весом навалился на рычаг. Тот не сдвинулся с места. Ни на дюйм.
– Нужно больше людей, – озвучил некто блестящую мысль. – Нас просто не хватает.
За воротами, которые сейчас пытались пробить вынесенными из ближайшей корчмы скамейками, людей было много – тех, от чьего имени я и вел эту безумно трудную войну. Еще пара десятков ребят с сильными руками и широкими плечами – и мы бы подняли эту цепь на раз-два. Там, за воротами, лежал целый Город, полный людей, чье выживание так сильно сейчас зависело от двух огромных железяк, но мы не могли связаться с ними, дать им знать, что нам нужна помощь. Я придумал уйму уловок, велел построить тысячу машин и механизмов – да вот только людьми, похоже, пренебрег. Не посчитал нужным завоевать их сердца и крошечные-крошечные умы. И рычаги намертво встали в пазах, и цепь не могла подняться, и все мы были обречены. Я предал друга и собственный народ – ради чего, спрашивается? Да просто так. Есть такой бородатый афоризм: «Можно лошадь свести к водопою, но нельзя заставить ее пить». Не думаю, что кто-то может.
– Суда идут! Суда! – закричал кто-то. Ну раз сюда, подумал я, может, помогут эти хреновы рычаги сдвинуть, а потом понял, что ослышался. «Суда», а не «сюда», и значить это могло лишь одно. Вот же дьявол.
Оставив артиллеристов героически висеть на рычагах, не желающих сдвигаться ни на дюйм, я вышел наружу, в мягкий рассветный пурпур. Только что взошедшее солнце, до боли в сердце красивое, сверкало на водах. Утренний прилив уже гнал в залив многие сотни кораблей, и мне прекрасно были видны их паруса.
Ну что ж. Почти получилось. Мы почти спасли Город и его несносных жителей от гибели. Почти победили, наплевав на непреодолимые препятствия. Мы подняли со дна – кому скажи, не поверят – чертово Ожерелье Йовия; жаль, что слишком поздно. Отличная амуниция – разве что амбиции подвели. Жаль, что так получилось.
Ну и плевать, вклинился противный внутренний голосок. Огуз, мой добрый друг, дал четкий приказ – пощадить меня в любом случае. Все, что нужно сделать, – поговорить с первым попавшимся вражеским офицером, объяснить, кто я такой. И быстрый шлюп благополучно унесет меня подальше от всей этой кутерьмы. Все ведь было предрешено, да? С самой первой встречи с Огузом. Где-то, говорят, существует чудаковатый культ, который предполагает, что царь богов послал своего старшего сына на землю, дабы тот умер за грехи людей. Сына арестовали как смутьяна, распяли на сколоченных крест-накрест досках, и он умер, а позже – воскрес из мертвых, вроде как что-то этим доказав, только не очень понимаю, что именно. Сдается мне, старший сын прекрасно знал, что воскреснет, – в отличие от своих вре´менных собратьев-смертных; для него это была лишь фаза, этап, а для них – конец. Наверное, поэтому культ и не прижился – не увязывались в нем концы с концами. Не важно. Все кругом смертны, а меня эта чаша минует. В любом случае. Как бы ты ни извивался, приходит время, когда стоит понять, что ты проиграл.
– Лисимах, – позвал я.
– Лидер Орхан?
– Оставайся здесь, – сказал я ему. – Я категорически запрещаю тебе ступать на эту набережную, пока я жив. Останься здесь и организуй оборону.
Лисимах пристально глядел на меня. Он был почти что в агонии. По какой-то едва ли постижимой причине этот монстр любил меня – или те идеалы, что я, по его мнению, отстаивал.
– Пожалуйста, – сказал я.
В его глазах стояли слезы.
– Конечно, – сказал он. Повернувшись к нему спиной, я зашагал прочь.
Набережная пустовала. Все были наверху, силясь раскрутить лебедки. Ну и хорошо. Никто не увидит, как я подойду к вражеским солдатам, подниму руки над головой и прокричу – не трогайте меня, я Орхан, друг Огуза. Все решат, что я погиб в бою, в последнем порыве героической глупости, – так будет лучше. Да что они обо мне знают?! Может, я идиот, но не таких масштабов.
Стыдно ли мне? Да, немного. Хотя едва ли я виноват в провале – я сделал все, что мог, и этого почти хватило. В основном я просто чувствовал себя очень, очень уставшим.
На моих глазах корабли приближались, превращаясь из далеких миниатюр в до боли знакомые фигуры. Это были имперские военные суда – очевидно, Огузу посчастливилось захватить их вместе с армией и амуницией. Я пересчитал корабли, прикинул в уме количество солдат на один корабль. По меньшей мере десять тысяч солдат. Даже если бы каждый человек в Городе, способный носить оружие, не был занят спасая стену от беспощадной диверсии Огуза, шансов победить десять тысяч воинов, внезапно нагрянувших в доки, к свободному коридору в самое сердце Города, у нас не было. На воротах мы продержались бы час или около того; Лисимаху бы понравилось такое – герою да пасть в отчаянном бою и в зените славы, все в таком духе. Нико почти наверняка сражался бы с нами и отдал бы жизнь за честь своей благородной семьи – тем оправдавшись, искупив свои ошибки. Я бы хотел
